Страница 17 из 19
Вечером, когда все квартиранты были в сборе, новая жилица, по требованию сожителей, должна была, как водится, справить новоселье, т. е. выставить водку и закуску.
Когда мужчины перепились и разошлись по углам, обе женщины разговорились.
– Охота тебе, милая, по стиркам-то ходить, – начала разговор Федосова.
– Да я и на хороших местах живала, – ответила несколько тоже подвыпившая подруга, – да нигде из-за моего не держат, больно буен. Придет проведать да и наскандалит, ну, а господа этого не любят…
– А он солдат али пожарный, твой-то?
– Из солдат, милая! Уж три года с ним путаюсь, ребенка прижила; каждый месяц по четыре целковых чухонке даю за него.
– А отец-то помогает?
– Как же, как придет, бумажку, а то и две сунет. «Пошли, – говорит, – нашему-то…» Вот за это он мне больше и люб, что ребенка жалеет. А вот теперь месяца три как пропадал, да вдруг… вот приходил недавно, только какой-то невеселый, да и не в своем виде.
– Под хмельком, должно быть. Видно, приятели употчевали?
– Нет, милая, совсем не в этих смыслах. А это я про одежу говорю.
– Что такое про одежу?..
– То-то и дело: франтом вдруг разрядился… Несет, значит, еще полусапожки женские да два бурнуса. Как пришел, послал меня на Сенную купить ему фуражку. Полусапожки мне подарил, а другие вещи велел продать, я их знакомому татарину за восемь рублей и отдала. «На, – говорю, – получай капиталы». А он мне в ответ: «Дура ты! Эти вещи пять красненьких стоят, а ты за восемь рублев продала!» Осерчал он очень, а потом и говорит: «Пойдем, – говорит, – в трактир». Ну, пошли в трактир, а потом все по-милому да по-хорошему кончилось. Ведь сколько не видались… «Где ты, – спрашиваю, – столько пропадал?» – «А там, – говорит, – был, где меня теперь нет…» – Марья Патрикеева, так звали девушку, сладко зевнула. – Двенадцатый час, – проговорила она, и обе женщины разошлись, несмотря на то, что Федосову рассказ, понятно, заинтересовал.
На следующее утро Патрикеева пошла на поденную работу, а Федосова ко мне.
Вечером, в девять часов, обе женщины опять сошлись, но разговор у них не клеился.
– Что ты, Маша, сегодня скучная такая? О солдате своем, что ли, взгрустнула? – начала разговор Федосова.
– Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся…
– Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело-то прибыльное, а он видишь, какие тебе полусапожки в презент принес.
– Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой дал. Яша, говорю ему, опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!
– Ну, а он-то что на это сказал?
– Молчи, говорит, дура. И в Сибири люди живут.
– Молодец!.. Храбрый, значит!.. А знаешь, Маша, ты часы бы продала. У меня есть один знакомый на рынке, который тебе хорошую цену за них даст, – сказала Федосова, желая узнать, где находятся эти часы.
– Ах ты, Господи! Жаль, что я не знала этого раньше. Побоялась идти с ними на толкучий да и заложила их тут поблизости, у жида.
– А, это на Горсткиной улице. Закладывала и я там. Жид этот, прости Господи, что антихрист – за рубль гривенник дает, – добавила агентша.
– Верно, верно, на Горсткиной, туда и снесла! – со вздохом проговорила Маша.
– Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего; страсть это как я обожаю военных людей. У меня самой – военный, – с одушевлением произнесла новая «подруга».
– На этой неделе обещался побывать. Жди, говорит, около ночи.
Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом де Роберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева.
Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.
Прошла неделя. На восьмой день я, взяв с собой городового, отправился на свой пост. По дороге, около дома де Роберти, мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него вполуоборот я вздрогнул… Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке… Положительно, подумал я, это он!
– Это ты, Соловьев? – окликнул я его.
– Да, я, – послышался ответ, и мужчина, повернувшись, очутился со мной лицом к лицу.
Я бросился на него, схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где оказался хорошо отточенный нож.
Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями удалось крепко скрутить его руки веревкой.
На следующий день после этого ареста были найдены и вещи, похищенные у купца Юнгмейстера. На Горсткиной улице были найдены заложенными серебряные часы с цепочкой, которые принадлежали задушенному ученику часовых дел мастера Ивану Глазунову.
Преступника оставалось только уличить и привести к сознанию.
– Яков Григорьев! – начал я свой допрос, оставшись с ним в кабинете с глазу на глаз. – Ты обвиняешься в побеге из этапной Красносельской тюрьмы, в убийстве чухонца Лехтонена на Выборгском шоссе и ученика часовых дел мастера Ивана Глазунова, с ограблением вещей, а также в краже платья и часов близ Выборгской заставы у купца Юнгмейстера.
– Что из тюрьмы бежал – это верно, а в другом я не виноват, – ответил он.
– Ну, а откуда же ты взял часы, которые были найдены при обыске?
– В магазине купил… А где, в каком месте – не при помню.
– Ну, а вещи, которые ты передал Марье Патрикеевой для продажи? Тоже купил?
– Никаких вещей не передавал. Все врет баба.
И затем на все вопросы, где он находился во все время с момента побега, Яков отвечал «не припомню» или «был сильно выпивши и потому ничего не видел и не слышал».
– Вот, ваше благородие! – вдруг неожиданно и нагло проговорил он. – Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Если бы я был уж такой душегуб, так мне бы ничего не стоило вот эту чернильницу взять, пустить в вашу голову да и бежать отсюда… Семь бед – один ответ!
– Бросить в меня чернильницей ты, пожалуй, и мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой встретит, – проговорил я, в упор смотря на Якова. – А что свидетелей нет – это ты ошибаешься, сейчас ты их увидишь.
Я позвонил. На зов явился городовой.
– Сколько у нас арестованных?
– Шестеро, – ответил городовой.
– Введи их сюда.
Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.
– Введи сюда Ахлестову, – сказал я. Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней: – Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде, на Выборгской стороне в день убийства вашего брата?
Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней и затем прямо, без колебания подошла к Якову Григорьеву и проговорила:
– Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала…
– Ври больше! – со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть свое смущение, сказал Яков Григорьев.
– Введи теперь сидельца из трактира «Старушка»!
Ввели сидельца.
– Вы показывали, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе с неизвестным вам человеком, приметы которого вы, однако, хорошо запомнили. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца, который пьянствовал с Глазуновым?
– Это они-с будут! – решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.
Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.
– Ну, что скажешь теперь? – обратился я к Якову.
– Это все пустое! – проговорил он, тряхнув головой. – Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!
– Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики, есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь. Я от души советую тебе сознаться во всем. Легче на душе будет, да и наказание смягчат за твое чистосердечное признание.