Страница 3 из 13
– Минуточку внимания, пожалуйста. Рабочее объявление. Жизель танцует Соловьёва, Альберта – Романовский. Относительно Мирты сообщу завтра, все остальные – виллисы. Да, влюблённый лесничий – Платон Кантор. Кстати, где он? Почему Платон не в зале? – обратилась Ася неизвестно к кому и, не дождавшись ответа, тут же продолжила: – Спасибо за внимание. На сегодня это всё. Все свободны.
Воцарилась тишина. Девушки, смотрящие в упор на Асю, растерялись лишь в первое мгновение. Их растерянность быстро сменилась хорошо читаемой досадой. Почти детские личики неприятно оживились, стали дерзкими, если не сказать враждебными. Густые, загнутые вверх ресницы едва удерживали навернувшуюся слезу по поводу очередной жизненной несправедливости. Петровская попыталась успокоить их долгим внимательным взглядом, без ненужных слов утешения. Девчонки и сами прекрасно знают, что для обиды нет ни малейшего повода, а нежелательные эмоции следует научиться обуздывать и не показывать на людях. Она, Ася, уже пятнадцать лет преподаёт, творит, шлифует, лепит, и за это время выпустила столько профессионалов, что они не вместились бы ни в один балетный класс. Так что нет у неё ни желания, ни необходимости бить себя кулаком в грудь, обосновывая свою собственную точку зрения.
Широкоплечий, смуглощёкий красавец Серж Романовский сначала сделал пустые глаза, похожие на деревянные пуговицы, а потом, благодаря гибкости своего уверенного стана, обыденно потёр подъём одной ноги о колено другой и, ни на кого не глядя, особенно на Асю или Милену, расслабленной походкой направился прямиком к двери. Двадцатитрехлетний Серж считался прекрасным танцором, одним из лучших, сильным и изящным. С этим он не спорил, он и сам о себе был примерно такого же мнения. В его возрасте полагалось выглядеть опытным, познавшим женщин, быть несколько разочарованным в жизни, и именно так Серж и выглядел. Ещё он любил делать усталые жесты старца, бросать небрежно-скользящие взгляды, любил напускное равнодушие, как некое оборонительное средство, но в целом был довольно простодушен и мил. В самых дверях он наткнулся на входящего Платона Кантора:
– Ты слышал новость, Тоник? Мои поздравления тебе и бедняге лесничему, – устало обронил Серж, как и положено с выражением нескрываемой скуки на лице, и размашистым шагом направился из балетного зала в темноту коридора.
Эти вполне безобидные слова Романовского почему-то больно задели Платона за живое, они показались ему слишком едкими, и он укоризненно, с ревностью посмотрел на Сержа в упор. Серж вдруг ему опротивел до невозможности, до лёгкого зубного скрежета, до того, что даже на щеке под кожей у Платона заметно заходил, заиграл желвачок. Если бы Серж сказал какую-нибудь дерзость или гнусность, Платон с удовольствием врезал бы ему по шее или по роже, там уж как придётся, но Романовский, похоже, не имел ничего против Платона, он, по всей видимости, банально спасался бегством, он был равнодушно вежлив, так что у Платона не было ни малейшей возможности прицепиться к нему. В итоге пришлось остаться ни с чем. Иногда, наблюдая за Сержем издали, Платон пытался вообразить, каким он должен быть в постели, и, представив себе его склоняющимся над Миленой, леденел от злобы и бессилия.
Платон почувствовал, как нервно под рёбрами забилось сердце. Да, досадная аллегория, теперь и на сцене он тоже будет отвергнут той же самой женщиной, что и в жизни, его чувства так же останутся незамеченными, ненужными, невостребованными, они так же, как и чувства самого Платона, будут не в счёт. Ни главные персонажи, ни сам зритель никогда всерьёз не относился к его любви, к любви бедолаги лесничего. Кто он такой, этот самый лесничий? Он слишком робок, а потому неинтересен, такие, как он, не желанная добыча для женщины. Это линия второго или даже третьего плана, а он сам персонаж второсортный, точно так же, как и в жизни, несмотря на всю его трагичность, выстраданную романтичность, покорную преданность и ещё чёрт знает что. Для зрителя что важно? Для зрителя важно, что чувствует отвергнутая непостижимая Жизель, а что приходится пережить мужчине, которого отвергла и предала эта самая трогательная, практически святая Жизель, в общем-то несущественно. Только её образ вызывает интерес, только её болезненные стоны заставляют всех содрогнуться и, не жалея себя, сострадать. Легкомысленное пренебрежение главной героини к любви другого мужчины, пусть и лесничего, ну, это же мелочь, в самом деле. Её отказ от любви лесничего вполне естествен, а когда Принц отказывается от её любви – вот это уже серьёзно, вот это оборачивается целой трагедией. Сначала предаём мы, а затем предают нас. Ничего особенного, но одним можно, а другим нельзя. Одни вызывают искреннюю симпатию, а другие – неподдельное осуждение, но бывает и того хуже – полнейшее равнодушие. Это как раз про него, про Платона, и про лесничего, будь он неладен.
А что, кстати сказать, чудесный дуэт «лесничий и принц» делают ночью на кладбище? Ну за каким чёртом они туда поперлись, порезвиться, что ли? Так могли бы и днём. А что, собственно, связывало старого князя и мать Жизель? Чего это он вдруг отправился в её лачугу? Бывшая любовь, что ли? «Уж лучше бы вообще не участвовать в этом спектакле», – с некоторой грустью подумал Платон. Не нужны ему роли второго плана, равно как и главные тоже не нужны, наплевать ему на своё собственное ничтожество в этом, без пафоса сказать не получается, бесконечном мире великого русского балета. Это всё не его, не для него, уже проверено и доказано. Да никаких особых доказательств-то и не требуется. У него есть одно единственное, одно навязчивое конкретное желание, поглотившее его целиком, и его имя – Милена Соловьёва.
…Ася Петровская так и осталась стоять у рояля, она искала глазами Сержа среди пестреющей молодёжи, но не нашла, и быстро повернулась лицом к подошедшей Милене, ожидая от неё сама не зная чего.
– Спасибо, Ася. Надеюсь… это будет… интересная работа, – Милена сухо, слишком сухо, и даже несколько наигранно, поблагодарила Асю, всем своим видом давая понять, что выбор её для главной партии столь же естествен, как завтрашний день. Она не собирается прыгать от радости. Никаких неожиданностей. Всё вполне закономерно.
Так же сдержанно, как и Милена, Ася склонила голову набок, давая понять, что все приличия соблюдены и благодарность принята. Ей показалось, что здесь и сейчас, в этом балетном классе, она столкнулась со множеством каких-то видимых и невидимых препятствий. Она даже не поняла, что ей было более неприятно в данный конкретный момент – внезапное необъяснимое исчезновение Сержа Романовского, ледяная сухость Милены, по видимому считающей свою необыкновенную одарённость неким краеугольным камнем в строении классического русского балета, строением, куда она то и дело закладывала мощные фундаментальные слои равнодушного пренебрежения ко всем и к каждому, или же глупая дерзость кордебалетных девушек, помноженная на их же бесконечное тщеславие.
III
Зал быстро опустел, и как-то даже поблёк. Ася Петровская одиноко стояла посредине и пыталась понять причину своего неуёмного, надоедливого беспокойства. И ещё причину обиды. Да, было очень обидно. Ей хотелось максимально точно определить, что же всё-таки с ней не так. С каждым днём она просыпается всё раньше и раньше, а ложится спать всё позже и позже ради того, чтобы работать, чтобы заниматься не самым пустым занятием на свете. Каждый год к ней приводили глупых, слабеньких подростков, мало соображающих что к чему и вызывающих лишь смутную жалость, и она, не жалея собственных сил, заставляла их чувствовать движения, невероятными усилиями вытаскивала из их нутра спрятанные там возможности. Она учила их принципам Вагановой: не отделять душу от тела, помнить, что техника танца и его эмоции должны всегда сливаться воедино. Балерин не хвалят за то, что у них есть ноги. Конечно, без ног в балете невозможно, но балет – это не только ноги. Имена некоторых её учеников навсегда впишут в историю мирового балета. Казалось бы, что еще нужно, живи да радуйся. Что же не так? Или просто блажь, дурь?