Страница 26 из 30
Эмерсон считал, что пик китайской мудрости – это производство чая. Здесь, с одной стороны, признавалось, что китайцы внесли этот вклад в мировую цивилизацию. С другой стороны, очевидно, что американцы исходили из того, что и они, и европейцы внесли в мировую цивилизацию настолько большее, что имели основания так говорить о Китае и о китайском чае.
Эмерсон осуждал Конфуция за то, что тот простил и рационально обосновал все социальные несправедливости Китая.
Эмерсон сравнивал Китай с «кричаще безвкусной вазой», которую он ненавидел.
В этих словах было выражено столкновение взглядов тех американцев, которые выступали против социальных несправедливостей и привычных и принятых в Китае настроений в пользу оправдания этих несправедливостей. Причем такое оправдание подавалось в Китае как глубочайшие в мировой истории, культуре и цивилизации мысли китайских мудрецов, превосходящих мыслителей всех иных наций.
Вопрос о социальной справедливости сразу же разделил американцев и китайцев, если говорить об их первом знакомстве со взглядами друг друга.
Эмерсон сравнивал Китай с громадной и лежащей на боку волной восточного населения.
Это совпадало в какой-то степени и с мнением А. С. Пушкина о «недвижном Китае», и с мнением Наполеона, который считал, что Китай пока еще спит и опасность для остального человечества нагрянет тогда, когда Китай проснется.
Эмерсон выражал надежду на то, что встречные потоки, то есть веяния мысли, идущие из Америки, Европы, смогут взбаламутить и очистить эту волну, отбросить ночной кошмар, который держал в оцепенении недвижный ум волны восточного населения (здесь можно вспомнить о том, что Мао Цзэдун говорил о ветре с Востока, который одолевает ветер с Запада).
Так в США складывалось представление о движущейся вперед Америке и Европе и о пока еще пребывавшем тогда в оцепенении, причем в оцепенении ума, Китае с громадой населения.
Очевидно, что в весьма значительной степени это и была характеристика того, с чем пришлось столкнуться американцам в первый век их знакомства с Китаем и китайцами.
Правда то, что культ Конфуция в Европе XVIII столетия тесно ассоциировался с философией, и удивительно то, почему упоминание о Вольтере могло трансформировать писания американских редакторов, превратить все это в чистую желчь целый век спустя. Некий редактор из Филадельфии, который благожелательно обозревал враждебный по отношению к Китаю доклад Бэрроу, писал: «И поэтому не удивительно обнаружить придирчивый дух Вольтера, который повлек за собой позор на само имя философии… неохотно соглашаясь с готовностью и одобрением со всеми химерами китайского воображения» (С. 64).
Каковы бы ни были причины, но протестантские миссионеры, и клир, и редакторы религиозных изданий, не проявляли любовь (не восхищались) к Конфуцию в XIX веке. И даже те немногие среди миссионеров, у которых было лучшее (по сравнению с другими) мнение о нем, пылали гневом в отношении имевших место ранее попыток находить совпадения, сходство между учением их Спасителя и китайского мудреца. Роберт Моррисон писал: «Конфуций был умным и хорошим человеком», но «всего лишь человеком»; в то время как Христос был «воплощением Бога во плоти». В конце концов, Симпсон Гилбертсон предостерегал: «ум не способен без просветления раскрыть тайны нашего существования или отыскать подлинные основы истинной морали (нравственности) (С. 64).
Даже то «немногое хорошее», писали миссионеры, что можно обнаружить в трудах Конфуция, было «покрыто невежеством, суевериями и язычеством» (С. 65).
Многие миссионеры просто отвергли философию Конфуция как скучную и банальную, но определенно в достаточной степени безвредную (С. 65). <…> Это была «безжизненная и хладнокровная система», которая была «бессильна в настоящем и безнадежна для будущего мира» (С. 65).
Единственной возможной угрозой, которую представляло конфуцианство, по мнению этих миссионеров, было то, что уступчивость и согласие, с которыми оно было принято в Китае, отпугивало жителей Серединного царства от стремления обрести истинного Бога (С. 65).
Однако другие и даже те же миссионеры при разного рода обстоятельствах были менее безразличны, когда речь шла о конфуцианской философии, которая, как они считали, была вредоносна по отношению к индивидууму и способна вводить в заблуждение китайцев на многие века (С. 65).
Нет сомнений в том, что репутация Конфуция существенно пострадала в XIX столетии и что миссионеры-протестанты сыграли при этом решающую роль (С. 66).
Профессор Миллер констатировал, что американские миссионеры-протестанты в XIX веке сыграли решающую роль в том, что репутация Конфуция существенно пострадала.
Очевидно, что ситуация сложилась в ходе исторического развития таким образом, что при первом знакомстве европейцев с китайцами европейцы попытались узнать китайцев, понять китайцев. И при этом они узнали о Конфуции, об отношении к нему в Китае, о существовании в Китае традиции с уважением относиться к мудрецам или к тем, в ком видели мудрецов, в древности.
Собственно говоря, записанные высказывания этих мудрецов или тех слов, которые приписывались этим мудрецам, и в первую очередь Конфуция, вероятно, с точки зрения миссионеров-протестантов, в известной степени заменяли китайцам Библию.
Рано или поздно должно было произойти столкновение имени и авторитета Конфуция в Китае с принесенным в Китай миссионерами-протестантами именем и учением Христа.
Христианство при этом выступало в качестве такой духовной основы, которую американские миссионеры-протестанты считали абсолютно правильной, не допускающей никаких сомнений, требующей принятия и подчинения. Столкновение идеологий китайцев и европейцев (американцев) было неизбежным. И оно начало происходить в XIX веке.
Миссионеры-протестанты не проявляли любви к Конфуцию в этом столетии. Максимум, на что соглашались эти миссионеры, – это признание Конфуция хорошим человеком, но всего лишь человеком, а не Спасителем. Так оказывалось, что иностранцы, христиане, американцы, миссионеры-протестанты принижали в глазах многих китайцев Конфуция до уровня того, кто был ниже христианского или навязывавшегося христианами Бога. Для многих китайцев «чужой» бог никак не мог быть выше того, кто считался авторитетом в Китае.
Более того, миссионеры-протестанты считали, что у Конфуция в его рассуждениях даже то немногое, что там было хорошего, было покрыто невежеством, суеверием и язычеством. Конфуцию, таким образом, не только отказывали в божественности, в равенстве с христианским Спасителем, но именно Конфуций и представал воплощением невежества, суеверия и язычества.
Иными словами, идейно американцы и китайцы полностью расходились. Учение Конфуция виделось миссионерам бессильным в настоящем и безнадежным для будущего мира.
Иными словами, они не принимали ни значения взглядов Конфуция для китайцев, для всего человечества в настоящем, но и отрицали его пользу для будущего человечества. Миссионеры считали, что система взглядов Конфуция была вредоносна по отношению к индивидууму. Иными словами, именно отношение к человеку, к человеческой личности, к достоинству человека разделило американцев, миссионеров-протестантов, и тех китайцев, которые исходили из принятия для себя взглядов Конфуция в качестве руководящих идей.
Здесь можно подчеркнуть, что власть имущие нынешнего Китая пропагандируют Конфуция, пытаются «навязывать» его человечеству в качестве символа мудрости Китая, нации Китая и в то же время выдвигают в качестве национальной идеи «великое возрождение великой нации Китая». А это означает, что речь идет не о «новизне», не о стремлении к новому, к «новому Китаю», а о возвращении в прошлое, к древности, о возрождении того, что было в прошлом. Так, оказывается, что Китай, несмотря на использование там многого из области современных технологий, по-прежнему мысленно устремлен не в будущее, а в прошлое.