Страница 20 из 30
Одновременно китайцы не возражали против жизни в условиях абсолютной тирании или деспотии, будучи скованы по рукам и ногам там, где речь шла о каком бы то ни было творчестве и о нововведениях, об улучшении жизни человека, людей. Китайцы, будучи именно такими, одновременно считали себя величайшей нацией в мире.
Итак, с одной стороны, китайцы не были цивилизованны, с другой стороны, они не протестовали против существования в условиях тирании, и при всем при этом, с их точки зрения, Китай мог и должен был быть «в настоящее время величайшей нацией на Земле».
Отсутствие цивилизованности, с точки зрения европейцев, сочеталось с претензиями на роль величайшей, то есть главной и господствующей нации на планете. Господство нецивилизованной нации – вот будущее человечества, если бы оно попало под господство китайцев. Вероятно, что к таким мыслям приходили Маклеод и другие иностранцы.
Позднее миссионеры-протестанты поставили под вопрос статус Китая как цивилизованной страны по той причине, что Китаю недоставало открытия слова Божия. Однако Маклеод пришел к такому же заключению, потому что китайцам недоставало западной концепции прогресса, при которой ценились торговля (коммерция) и постоянные нововведения (инновации). Осуждение статичного положения Китая и его ориентации на прошлое в возрастающей степени превалировало по мере продвижения XIX века вперед, особенно среди американских купцов. Ведущие апологеты китайской цивилизации, такие как Ван Браам, Стонтон и Абель, были теперь традиционалистами, которые восхищались китайским акцентом на древних обычаях и инстинктивно симпатизировали строго управлявшемуся аристократическому обществу в Китае (С. 50).
По иронии судьбы в XVIII веке жили такие новаторы, как Вольтер, Лейбниц и Уильям Темпл, которые в целом восхищались Китаем (С. 50–51).
Прогресс, торговля, нововведения – вот то, что представлялось, в особенности купцам, отражением и выражением главных тенденций в их мире в XIX веке.
В Китае они осуждали и его статичное положение, а также его ориентацию на прошлое.
Попутно отметим, что и до сих пор в Китае продолжают, уже в новых условиях, говорить о «великом возрождении великой нации Китая». Так поддерживается существование мысли о превосходстве нации Китая, которое якобы существовало в прошлом в мировой истории.
Иностранные дипломаты при этом иной раз оказывались своего рода традиционалистами, консерваторами, потому что они восхищались именно упором в Китае на древние обычаи и инстинктивно симпатизировали строго управлявшемуся аристократическому обществу в Китае. По сути дела, это было сочувствие «порядку», «стабильности», «устойчивости», а на самом деле самовластию, самодержавию, феодализму и фашизму в их нынешних формах в современном мире, прежде всего в Китае.
Так в Китае, в воззрениях иностранцев на Китай сталкивались прогрессивные и регрессивные суждения. В двери Китая стучался прогресс. Китай не хотел открывать эти двери и при этом претендовал на то, что система управления населением, обществом, то есть политический режим, существующий в Китае, якобы был наилучшим во всей мировой истории. Тут имели место и предубеждения, и несовместимость представлений обеих сторон о «правильном» и «неправильном» поведении китайцев и иностранцев в отношении друг друга. Эти части человечества начинали знакомиться, но при этом пока выяснялось в большей степени то, что их разделяло, а не соединяло. Так постепенно вызревал конфликт между китайцами и остальным человечеством.
Другая значительная черта книги Маклеода состояла в том, что он, как и Бэрроу, кажется, предвещал современные расистские позиции (взгляды). Рассуждая о синофилах в Европе, он делил их на две группы. Одна… восхищалась китайцами на том единственном основании, что привычки у них неизменны, что они преданы своим древним обычаям. Другая группа, состоящая из синофилов, приписывала подозрительность, низость, мошенничество, глупое высокомерие и все иные дурные качества китайцев их порочной власти. Эти люди были в достаточной степени глупы, чтобы верить в то, что, изменив власть, китайцы станут «веселым, цивильным, производительным и честным народом». В то же время он предостерегал, что у характера, присущего китайцам, имеются глубокие корни и что явно похоже на то, что сама власть в Китае – это продукт «природного дефекта», присущего народу Китая. Здесь Маклеод не только предвидел теорию генома культуры, но и утверждал, что всякий, кто не видит Китай в таких характеристиках, был синофилом (С. 51).
У иностранцев, изучавших Китай, пытавшихся составить собственное представление о Китае и донести его до людей в своих странах, возникал трудный вопрос о том, почему у китайцев имеются такие дурные качества, опасные для остального человечества, почему им присущ такой характер. И здесь приходила в голову мысль о том, что все это идет «от природы», от заложенного самой природой дефекта культуры китайцев.
Вплоть до настоящего времени ответа на этот вопрос нет. Можно говорить об иррациональности поведения Мао Цзэдуна и его последователей. Однако исчерпывающего или убедительного объяснения их поведения нет. Приходится просто считаться с тем, что Мао Цзэдун и его последователи вели и ведут себя именно так, а не иначе, и приспосабливаться к этому, реагировать на это, защищать свое человеческое достоинство при встрече с этим.
Последняя и самая важная из работ о Китае, произведенная миссией Амхерста, была журналом-дневником сэра Генри Иллиса. По частоте ссылок редакторов американских журналов до Опиумной войны она уступала только докладам Бэрроу и Стонтона.
Мнение автора о китайском обществе было точно так же низким (С. 51). Он мало что добавил к мнению предшествующих синофобов (С. 51–52).
Иллис критично оценивал деспотичную форму правления в Китае. Это была та тема, которая действительно разделила на два лагеря авторов-дипломатов. В памяти каждого из них все еще был шок от французской революции. Такие люди, как Маккартни, Стонтон, Андерсон, Ван Браам и Абель, восхищались эффективностью, с которой Пекин контролировал огромную массу китайцев. Иллис не принял это. Он пришел к выводу о том, что китайский абсолютизм зашел слишком далеко и степень, до которой человек «оказывался в зависимости от милости или каприза деспота» и даже самого мелкого чиновника, неприемлема «для любого цивилизованного человека» (С. 52).
Иллис зачастую ясно давал понять, что он рассматривает китайцев как полуцивилизованную или полуварварскую нацию. Сардонически он принимал утверждение синофилов о том, что Кантон не представляет собой истинную картину Китая, добавляя, что его путешествие во внутренние районы убедило его, что кантонцы были более продвинуты, чем (другие) китайцы где бы то ни было еще, в силу их контактов с цивилизованными европейцами! Однако в каждой из частей Китая люди и их культура были «ниже на много градусов по сравнению с цивилизованной Европой во всем том, что создает подлинное величие нации» (С. 52).
Иллис также не принимал ссылку на классовые различия с тем, чтобы смягчить свою критику. Например, в ходе дискуссии по вопросу о личной гигиене китайцев он настаивал на том, что «ужасный неприятный запах (вонь), присущий им персонально», исходит от мандаринов так же, как и от кули (С. 52).
В своем заключительном анализе Иллис назвал китайцев теми, кто лишен и того, и другого: «утонченности и комфорта цивилизованной жизни» и «дикого (природного) интереса, присущего большинству полуварварских (полудикарских) стран». Он делал вывод с явным вызовом (презрением): «Если бы не… пустячное удовлетворение, возникающее из-за того, что мне довелось быть одним из немногих европейцев, которые посетили внутренние районы Китая, я бы считал время, которое пролетело, ушедшим безвозвратно» (С. 52).
В труде Иллиса подчеркивалось, что для любого цивилизованного человека неприемлема та степень, до которой человек оказывался в зависимости от милости или каприза деспота и даже самого мелкого чиновника. Таким образом, именно вопрос об уважении к человеческому достоинству, к человеческой личности, отрицание деспотизма, самовластия – вот то, что разделяло европейцев и китайцев, в первую очередь власти Китая.