Страница 26 из 33
Потом я её уже не видел. Слышал только, что после училища она уехала работать в Узбекистан, в далёкий город Навои, там и замуж вышла.
Нуретдинов-джизни[3]
Нуретдинов-джизни – один из тех, кто запомнился мне своей неповторимостью. Этот человек с золотисто-смуглой кожей и желтовато-зелёными, шафрановыми глазами появился в нашей деревне как посланец райкома партии. Высокий, худощавого телосложения, он всегда был одет в ультрамодные для того времени военную гимнастёрку и галифе. Его манера говорить скороговоркой, глотая буквы, то и дело вставляя в свою речь слова «панимаешь, син ни панимаешь, значит, допустим, фторитет, партия велит», создавала впечатление особой, «начальнической» речи. Эти странные обороты, вставляемые точно в нужный момент и в нужном месте, нагоняли страх на сельчан, сковывали их волю.
Мы, мальчишки, уважали Нуретдинова за то, что он не боялся даже самого председателя колхоза, частенько покрикивал на него, а однажды, стукнув по столу кулаком, даже гаркнул во весь голос: «Саботаж!» Значит, где-то есть высшая справедливость, значит, на этом свете есть сила, способная припугнуть самого хозяина колхоза.
Максум Хаматвалеев, бывший председателем в пору, когда товарищ Нуретдинов был у нас уполномоченным, и сменивший его Гарай Гилемшин были мужиками весьма крутого нрава, с крепкой хваткой, так что невозможно было даже представить, чтобы они кому-то подчинялись.
К тому же товарищ Нуретдинов был для нас образцом истинного коммуниста, этакой возвышенной личностью, для которой чужды различные бытовые мелочи. Это был человек долга, верный своему государству и партии. Он пресекал любые попытки разбазаривания народного добра. В наши дни, когда воровство стало нормой, ощущается тоска по такой почти абсурдной честности.
Позже, когда я поближе познакомился с литературой, я стал отождествлять его с героями гражданской войны, с комиссарами в кожаных куртках, готовыми принести себя в жертву ради победы в классовой борьбе, жившими мечтой об этой победе.
Товарищ Нуретдинов удивил меня тем, что слишком много внимания уделял нашей семье, отцу, который после смерти деда Галиуллы остался хозяином в доме. Рискуя уронить свой «фторитет» в глазах общественности, он каждый вечер заезжал на своей казённой машине за моим отцом к нему на работу, в магазин, подвозил его до дома, всю дорогу оживлённо рассказывая о чём-то. Потом поспешно входил в дом, будто только и ждал приглашения. В общем, крутился возле отца, как верный пёс.
Однако ларчик просто открывался. Оказалось, что посланник партии положил глаз на мою тётю – Разию-апа, молодую, красивую, только что окончившую среднюю школу. Помню, как отец пытался противиться её излишне поспешному замужеству. Да и мне самому не хотелось отдавать свою тётю какому-то чужому человеку. Уже тогда я понимал, что женатый или замужняя – для семьи отрезанный ломоть. Помню, отец сидит на кровати. Товарищ Нуретдинов, устремив на него невозмутимый взгляд своих шафрановых глаз, приступает прямо к делу:
– Набиулла-абый, я к вам с большой просьбой пришёл. Не откажи, пожалуйста.
– Давай, давай, Сабир, ты ведь у нас свой человек.
– Я, Набиулла-абый, пришёл просить у вас руки Разии. Сватов посылать не стал. Нам, коммунистам, это не положено.
Отец, видимо, уже замечал, что между молодыми назревают какие-то отношения, поэтому просьба Нуретдинова для него не оказалась неожиданной.
– Сестрёнка моя, Разия, умная, красивая, деловитая девушка, но она ещё очень молода, успеет ещё. Да и у матери надо же спросить. Она хоть и больна, прикована к постели, но жива. Посмотрим, что она скажет.
В ясном шафрановом взгляде Нуретдинова нет ни тени сомнения или растерянности.
– Да, Разия – хорошая, красивая девушка. Согласен. Так пусть же она войдёт царицей в мой дом, а не прозябает здесь, в глуши, – уверенно аргументирует посланник партии.
Отец, желая хотя бы разделить с кем-нибудь ответственность, уходит за занавеску посоветоваться с бабушкой и возвращается с её ответом: «Если Разия согласна, я не возражаю». Наш будущий зять, джизни, прошедший хорошую райкомовскую школу, твёрдо стоящий на ногах, оказался не из тех, кто отступает.
– Девушка, Набиулла-абый, как свежий огурец, продукт скоропортящийся, – продолжает он убеждать многозначительным тоном, – его надо вовремя к столу подать, а иначе только для консервирования годится.
– Так знаешь, Сабир, ей ведь дальше учиться надо, – начинает сдаваться отец, – она ещё только что школу закончила. Семья у нас большая, нам бы вот помогла.
В доказательство своих слов отец кивает в сторону детей, сидящих тут же на всех стульях, на саке и на полу. Однако посланец райкома не сдаётся:
– Вот и я говорю, Набиулла-абый, одним ртом меньше будет.
Отец делает попытку привести ещё какой-нибудь довод, но райкомовский работник резко прерывает его:
– Ну всё, Набиулла-абый, по рукам.
– Так ведь мы ещё у самой Разии не спросили. Она ведь не ягнёнок, чтобы навесить на неё ошейник и отправить.
Но будущий джизни отступать не собирается. Он не боится единоличной ответственности. Ведёт переговоры от имени двоих:
– Но разве я бы пришёл к вам, не договорившись с ней. Она согласна, только, говорит, старшего эзи боюсь.
Оказавшись свидетелем этих переговоров, так сказать, на высшем уровне, я сделал для себя два вывода. Во-первых, оказывается, этого длинного человека с жёлтым кожаным портфелем зовут Сабир. Такое красивое имя, непонятно, почему же он его прячет. Всегда представляется: «Уполномоченный Нуретдинов». Во время выступлений на собраниях тоже говорит примерно так: «Я, как уполнамеченный райкома Нуретдинов, панимаете ли, недоволен ходом весенних посевных работ, доложу об этом на бюро» и так далее. Наверно, мало кому было известно его настоящее имя, все так и называли его: «Нуретдинов-энем», «Нуретдинов-абый», «Нуретдинов-ипташ, товарищ». Всем удобно. И официально, и просто. Отец каким-то образом узнал его имя. По-свойски, ласково обратился: «Сабир». Во-вторых, даже мой отец, перенёсший ленинградскую блокаду, прошедший огни и воды, ни перед чем не отступавший, никого не боявшийся, не мог противоречить Нуретдинову-абый. Не слишком же он долго колебался, волновался. Взял и отдал свою сестрёнку почти что случайному, чужому человеку. А этот коммунист Нуретдинов решил проблему быстро, без проволочек. Уже через несколько дней он сидел в красном углу нашего дома, ел блины для жениха и мылся в бане вместе с Разиёй-апа. А нам он стал зятем – Нуретдинов-джизни.
Позже я понял свою тётю. Многие её парни-ровесники погибли на войне. В чужой семье всю жизнь не проживёшь, у старшего брата, моего отца, свои дети подрастают, а ей, проявлявшей способности к творческой работе, хочется стать журналистом, жить уж если не в городе, так хотя бы в районном центре, работать в газете, а газета, как известно, орган райкома партии. Видимо, в будущем муже она видела опору для своего роста, да и шаловливые огоньки в её глазах говорили о том, что она не равнодушна к посланнику райкома партии.
Думаю, нетрудно было уговорить многочисленную родню Разии-апа и её больную мать. Каждый из них считал, что человек, занимающий ответственный пост, если даже ничем не поможет семье, то хотя бы не навредит. Кто знает, может, ещё и хорошим человеком окажется.
Джизни звёзд с неба не хватал. Долгие годы работал инструктором райкома партии и только из-за своей старательности, из-за того, что был истинным «службистом», дошёл до ранга заведующего отделом пропаганды.
Хотя он сам по себе был добродушным, сговорчивым человеком, помогал по мере возможности своим новым родным, национальные проблемы, судьба татарского народа, будущее татар его особо не волновали. Он жил лишь мечтой о коммунизме, который приближался к нам с каждым днём, неся счастливую благополучную жизнь. Нуретдинов-джизни своим воспитанием и поведением отличался от членов нашей семьи и вообще от кичкальнинцев. Родных у него вроде бы не было. Воспитывался он в интернате, а там быстрее истребляют в душах национальное самосознание. Его полувоенная форма одежды, кожаный портфель, всегда битком набитый бумагами, говорили о его принадлежности к совсем иной, особой касте, называемой партией. Поэтому он и детей своих не мог наречь старотатарскими именами типа Нигматулла, Хуснутдин или Шамсегаян, да и жена его стала называться Розой вместо слишком деревенского имени Разия. Джизни был как бы высеченным в полном смысле этого слова из коммунистической стали, сыном своего времени, интернационалистом.
3
Джизни – муж сестры или тёти.