Страница 8 из 13
А ведь действительно многие фундаментальные доктрины, которые в свое время выглядели долгожданными неоспоримыми откровениями, с каждым новым веком разрушались на глазах историков и философов и, стало быть, нуждались в лекаре. Гегельянство, будоражившее умы полтора столетия, концепция сугубо двойственной диалектики, давно выглядит наивным упрощением и уплощением рельефной картины мира. Универсум собирает воедино, определенно, существенно более сложная связь, чем «единство и борьба». Вдобавок отнюдь не только противоположности участвуют в ней.
Концепции категорического императива и «вещи в себе» Иммануила Канта несли несомненный отпечаток почти потустороннего совершенства, но после катастроф XX века стали выглядеть как сугубо учебные построения, подходящие для блистательной диссертации, но не для жизни.
Еще больше проблем обнаруживалось в философских доктринах, так или иначе постулирующих отсутствие смысла бытия. Гюнтер обратил внимание на то, что если его нет, то знание и передача этой «благой вести» становится не только бессмысленной, но зачастую вообще невозможной.
В качестве примера рассмотрим доктрину экзистенциализма. Итак, пусть объективной общей истины не существует. Тем не менее существуют частные, обладающие свойством экзистенциальности, то есть связанные с отдельным человеком, конкретным прецедентом бытия. Если субъекту что-то кажется истинным, то это характеризует исключительно субъект, и больше ничего. Такую истину нельзя делегировать, преподнести кому-то другому, в том числе и читателю философских трактатов. Точнее, в интересах каждого конкретного субъекта не опираться на чужие истины, но только на свои, экзистенциальные.
Теми или иными словами именно это сообщает широкий круг мыслителей от Кьеркегора и Ясперса до Сартра и Камю. В том случае если они ошибаются, то практического смысла в знакомстве с их трудами нет, кроме разве что расширения кругозора еще одним людским заблуждением. Но если они правы, то дела куда печальнее, ведь универсальной истиной сказанное быть не может, а какое нам дело до неделегируемых истин чужих прецедентов бытия?
Нужно все-таки отметить, что экзистенциализм, особенно в сартровском варианте – не стоит думать, будто внимание Гюнтера было сфокусировано исключительно на немецких мыслителях, – казался ему достаточно резонным, но не в этом дело. Допустим, что некий философ создал концепцию, которая деформирует категорию смысла. Какие в таком случае средства остаются у автора для того, чтобы донести до читателя зерно обнаруженной, пусть и мнимой истины, таящееся в этой концепции? Можно ли предугадать червоточину, заложенную в рациональном построении, которая разрушит его под действием внешних исторических обстоятельств, при условии того, что сами эти обстоятельства на момент создания доктрины невозможно себе даже вообразить? А может, обстоятельства ни при чем? Может, некое учение – это как раз та самая константа, которая обнажает неуклонное изменение человека как биологического вида? Вот такие вопросы занимали Гюнтера.
Еще раз повторю, его работы – предмет для отдельного и подробного разговора, но есть одна гипотеза, прекрасная настолько, что если из всего им созданного в людской памяти сохранится только она – это уже будет неплохо.
К сожалению, ее невозможно сформулировать и передать словами автора, поскольку отдельного описания Гюнтер не оставил. Нечего процитировать, не на что сослаться… Однако до нас дошли опирающиеся на нее труды, с помощью и на основании которых можно попытаться ее изложить. В силу этого я должен признаться, что существование некой гипотезы, стоящей за позднейшими работами Гюнтера, это по большому счету мои домыслы. Тем не менее, сколько бы я ни размышлял, никаких других объяснений появления этих текстов придумать мне не удалось. Кроме разве что самого печального предположения. Но даже допустить мысль о том, что итоговые труды жизни моего друга были не более чем помутнением его рассудка, я не могу.
Около десяти лет назад Гюнтер изрядно удивил всех тех, кто входил в его ближний круг, кому он в первую очередь показывал свои тексты. Из-под пера мыслителя вышел удивительно наивный, если не сказать смехотворный, космогонический трактат, значительно уступающий в обоснованности даже тем, что были написаны пять, шесть, семь, восемь столетий назад. Собственно, это сочинение и походило скорее на литературную стилизацию под произведения богословов Средних веков или эпохи Возрождения, нежели на результат философских размышлений современника. Относиться к этому тексту серьезно отказывались решительно все. Большинство от души посмеялись, тогда как отдельные злые языки сразу начали поговаривать, будто Гюнтер сошел с ума.
Когда он выдал на-гора третий подобный труд, описывающий происхождение людей от подводных камней, а также развивающий представление о том, что внутри каждого человека находятся пять птиц, отличающихся размером и повадками, всеобщее веселье сменилось настороженностью. Многие тогда отвернулись и тихо ушли из его жизни, поскольку говорить Гюнтеру о том, что его светлый и яркий разум более не существует, никто не хотел. Именно поэтому, когда через несколько лет он и сам исчез, никакого резонанса не последовало. Те, кто его еще помнил, сделали вид, будто ничего таинственного в этой истории нет, просто безумец, вероятно, решил, никого не предупреждая, уединиться в какой-то келье и продолжить творить свои абсурдные тексты.
Но прежде чем уйти, Гюнтер написал еще немало. Он вообще был чрезвычайно плодовитым мыслителем. Тогда-то я и подумал, что раз мозг не изменяет ему в смысле количества порождаемых идей, почему же все решили, будто он подведет своего обладателя в смысле качества? Моя логика тут небесспорна, однако призна́юсь, что именно по этой причине я принялся внимательно перечитывать его труды и довольно скоро понял, в каком же ужасном, несправедливом и недальновидном заблуждении пребывает большинство наших общих знакомых. Ведь этими текстами Гюнтер, быть может, начал и с успехом вел самую важную часть своей работы в жизни.
При всем пристрастии к кристальной философской мысли, детерминизму и логической обоснованности автор довольно рано понял, что столько, сколько помнит себя человечество, подобные средства не оказывались адекватными реальности. За многовековую историю мысли они помогли создать лишь путаницу, не давали ответов, но только приумножали вопросы. Великие концепции неизменно понимались ошибочно, идеи плодили заблуждения. Если говорить о философии, то люди поднаторели лишь в одном – в превратном ее толковании. И вот тогда Гюнтер подумал: что, если истинное знание можно передать как угодно, только не непосредственно?
Его поздние сочинения становились все сложнее. И хоть они походили на образчики богословия XIII–XVI веков, задачи, стоящие перед Гюнтером, были принципиально иными, а труды отличались нарочитой изощренностью.
Когда Сведенборг писал, что существует четыре мира: природный и духовный универсумы, а также ад и рай, – он в силу каких-то причин думал, что так есть на самом деле. Высказывая свои соображения, шведский естествоиспытатель делал, как ему казалось, шаг навстречу истине. Когда он говорил, будто ангелы бывают трех цветов: красные, лазоревые и белые, – Сведенборг считал, что дело так и обстоит. Быть может, ему являлись небесные создания всех этих разновидностей. Когда он писал, что на третий день после кончины, переходя в духовный мир, благодетельные люди становятся голубями и овцами, тогда как грешники – совами и летучими мышами, он – уж не будем сейчас обсуждать почему – в этом не сомневался.
Бонавентура утверждал, что у человека имеется три ока – мысленное, телесное и созерцательное, – поскольку находил их в себе и других. Мейстер Экхарт действительно видел разницу между божеством и богом, наглядно, а не умозрительно представляя себе «полную чистоту божественной сущности». В отличие от них, когда Гюнтер писал, что для каждого человека на земле существует дерево, в котором обитает его альтус – третий из четырех (наряду с традиционной душой, архонтом и «дном ока») структурных элементов его возвышенной субстанции, – он так не думал ни секунды.