Страница 7 из 13
Как ни удивительно, в университете мне пошли навстречу и в виде исключения позволили еще раз отучиться на выпускном курсе. Однако я был настолько поглощен спектаклем, настолько загипнотизирован и подчинен М., что на занятиях не появлялся. Вскоре меня отчислили.
В отсутствие стипендии содержать себя стало гораздо труднее. Хоть она была совсем небольшой, но к ней присовокуплялись гранты для подающих кому-то надежды. Были и иные надбавки и поощрения. Стоило добавить сюда то, что мне присылали родители, как возникала сумма, делавшая выживание, по крайней мере, возможным. Теперь же этого не было. М. довольно давно говорил, что вскоре его друг, любитель театра из Монако, выплатит мне огромный гонорар, но, как и все прочие обещания, это оставалось лишь словами.
Я голодал, но почему-то продолжал слушать его завораживающие речи, уже практически теряя способность отличать реальность от вымысла. Вероятнее всего, я сходил с ума. Но вот в одно прекрасное, чрезвычайно раннее утро раздался очередной телефонный звонок. Мой покровитель в свойственной ему манере сообщал, что, похоже, в этом театре ничего не получается – после года мытарств он все-таки согласился это признать, – но только что ему удалось договориться о другом головокружительном варианте. Спектакль обязательно будет поставлен на одной из небольших элитарных сцен Ковент-Гардена. «Срочно вылетайте в Лондон! В аэропорту вас встретит делегация во главе с министром культуры Великобритании. Обязательно – вы слышите? – обязательно купите смокинг! Вы едете надолго, потому арендовать выйдет значительно дороже». Говорить человеку, не обедавшему два дня, про смокинг, предлагать мне ехать в Англию… Это была уже не ложь, а бред. Выносить его я более не мог, и то, что в свою очередь услышал М., приводить здесь не стану. Когда я закончил свою пламенную речь, мне оставалось только бросить трубку. Это был наш последний разговор.
Из моей жизни исчезло чудо. Неказистое, выматывающее, подчас пугающее, но такое привлекательное, ради которого хотелось жить. Тосковал ли я по нему потом? Трудно сказать, поскольку мой разум был слишком измучен.
Относительно громкий дебютный спектакль мне удалось поставить лишь через четыре года – это был «Ипполит» Еврипида. В течение двух лет я боролся за выживание. Работал в театрах сначала уборщиком и гардеробщиком, потом артистом и помощником режиссера. Со временем меня восстановили на факультете, хотя многие педагоги так и не простили мне свои обманутые надежды. Я был чрезвычайно благодарен судьбе и профессорам за очередной шанс и, как никто, понимал всех, таивших обиду. Честно говоря, надутые губы и злые взгляды педагогов неизбежно вызывали у меня грустную улыбку умиления, ведь им даже в кошмарном сне бы не привиделось то, что с моими надеждами сделал М.
Каждый дальнейший шаг, каждое дело, каждая постановка давалась мне с большим трудом. Но сейчас, когда минуло уже пятнадцать лет, я хочу поблагодарить судьбу за то, что она послала мне встречу с великим режиссером. Теперь я точно знаю, для чего он делал все то, что делал, а главное, зачем он позвонил в то утро. М. прекрасно понимал: рассказ о Ковент-Гардене – это «too much»[2]. Он понимал, что этим звонком ставит жирную точку в наших отношениях, отталкивая меня навсегда. Он понимал и поступил так, поскольку мое время настало, ведь я прошел его школу до конца.
Гипотеза Дедала
Гюнтер казался человеком скромным. На первый взгляд это противоречит амбициозности его замысла, но следует понимать, что, ставя перед собой высокую, практически невыполнимую задачу, он совсем не думал о славе, общественном признании, статусе… Те, кто знал его лично, сказали бы, что во всей своей деятельности Гюнтер, скорее всего, вообще не видел никакой цели, кроме удовлетворения собственного интеллектуального порыва. Такой уж он был человек. С другой стороны, если подумать, то сама его идея, монументальная и бескомпромиссная, оказывалась крупнее любого смысла.
В то же самое время в пользу чрезвычайной скромности Гюнтера говорит тот факт, что, несмотря на долгие годы работы, никто из коллег, учеников и читателей не знал или, по крайней мере, сейчас не может вспомнить даже его фамилии. Смутно припоминают, что она была очень простой и распространенной – то ли Шмидт, то ли Фишер, то ли Мюллер, то ли Майер, то ли Шварц, то ли Рихтер, то ли Вагнер. «В Германии быть Шмидтом – все равно что и не быть вовсе», – мог бы с улыбкой сказать Гюнтер. Во всяком случае, эта шутка вполне в его духе. На нее следовало ответить, что быть в Германии Вагнером – это значит о-го-го как много! Дескать, вагнеров миллионы, но Вагнер-то один! В пику сказанному он наверняка не преминул бы назвать какого-то неожиданного выдающегося Вагнера – экономиста Адольфа, писателя Генриха или его тезку-шахматиста. Быть может, прозвучало бы имя физика и изобретателя Герберта, археолога Иоганна, естествоиспытателя и путешественника Морица, музыковеда Петера, генерала Эдуарда… Или, например, Гюнтер мог парировать, заявив, что, если бы фамилия того самого Рихарда Вагнера была иной, сути дела это бы нисколько не изменило, просто в энциклопедии он располагался бы на другой странице. Только и всего. Если представить, что спорщик выбрал последний вариант ответа, то можно было бы возразить, что, раз он сам это признает, следовательно, пресловутая фамилия, какой бы она в конечном итоге ни оказалась, все-таки имеет значение, хоть и не априорное. Гюнтер, несомненно, продолжил бы баталию, но что именно он бы сказал – гадать нет смысла. Все равно, сколько я ни расспрашивал, никто из его знакомых не мог припомнить подобного разговора.
Зато почти каждый с удовольствием вспоминает, как познакомился с Гюнтером. Ваш покорный слуга слышал с десяток вариаций истории о том, что на первую просьбу представиться он отвечал: «У меня сейчас нет имени». Хотя этот сюжет я могу рассказать и от своего лица, ведь наше знакомство произошло точно так же.
Гюнтером он начал называть себя значительно позже. Думаю, это, как и все в его жизни, связано с какими-то идеями и изменениями его концепций. Также я убежден, что вовсе не это имя было дано ему матерью при рождении. Тем не менее раз он сам его выбрал, то и мы будем в дальнейшем пользоваться им.
Гюнтер был, что называется, кабинетным философом – впрочем, много ли вы видели иных, – профессором и настоящим мыслителем. Он оставил немало опубликованных работ, которые, как ни жаль, затерялись на полках с другими современными трактатами. Это в высшей степени досадно, поскольку наследие Гюнтера могло бы создать обширный плацдарм для размышлений, стать предметом обстоятельных исследований, а то и положить начало новой философской школе. Однако не помог этому даже его недюжинный литературный талант, выгодно выделявший тексты Гюнтера в сонме иных сочинений такого рода.
Как ни жаль, но уже сегодня можно с уверенностью утверждать, что его наследие не будет «открыто» по прошествии лет. Время внезапных находок, обнаружение «сокровищ» в результате «раскопок» на полках библиотек осталось позади. Теперь с каждым днем они оказываются погребенными все надежнее. Этот процесс набрал слишком большую скорость, и безжалостное время не разбирает, каких текстов остро недостает человечеству, а какие можно забыть без потерь.
Случай с Гюнтером сложен еще и потому, что даже беглое введение в его комплексное мировоззрение займет слишком много времени и потребует значительных усилий, как от меня, так и от вас, дорогой читатель. Так что от этого пока придется воздержаться. Скажу только, что его – воспитанника, апологета и продолжателя рафинированной немецкой философии бытия – занимали более проблемы разрешения противоречий, таящихся в существующих, прошедших через века идеях, нежели создание новых учений. На фоне тотальной страсти всех и вся культивировать сугубо свои, зачастую не стоящие выеденного яйца мысли, даже не удосужившись познакомиться с тем, что делали предшественники, уже само по себе скромное желание Гюнтера выступать в качестве «лекаря идей» вызывает огромное уважение и симпатию.
2
«Слишком» (англ.).