Медная гора

Голоса становятся громче, отчетливее, возбужденнее. Теперь говорит Угрюмый. Он предлагает всей экспедиции разбиться на группы по два, по три человека, разойтись в разные стороны и, проникая как можно дальше, всюду разыскивать медную руду.

— Партизанщина! — обрывает его Корнев.

— Как партизанщина?

— Очень просто. Авось да вывезет — вот и вся тактика.

— Партизанщина, говоришь? — Угрюмый оставляет кружку чая и, словно медведь, выползает из темного угла. — Значит, партизанщина? А не ты ли сам, Андрей, изобрел ее? Помнишь, на Вилюе в тринадцатом году? Али тогда молод был, по-иному думал?

— Время было другое, — сухо отвечает Корнев.

— Не хочешь — не надо. Решайте сами, — обижается Угрюмый и сердито возвращается на свое место. Но не может он оставаться бесстрастным слушателем, когда решается его кровное дело, не может молчать, когда другие спорят до хрипоты и предлагают самые невероятные вещи. И уже через несколько минут Угрюмый снова ввязывается в спор.

А Корнев склоняется над картой, столько раз перечерканной карандашом, изучает взаиморасположение коренных выходов, отмечает стрелками простирания пород и вставляет короткие замечания, задает немногословные вопросы и опять склоняется над картой, неторопливо допивая остывающий чай.

Буров, согнувшись, нервно ходит по низкой и тесной палатке: три шага вперед, три назад. Вася Круглов жадно слушает Бурова и, поняв, наконец, его идею, не может сдержать своего восторга. Он вскакивает, перебивает Евгения и, захлебываясь, продолжает его мысль.

Корнев насмешливо смотрит на нового поборника валунных поисков, но в его глазах зажигаются огоньки одобрения: горячность, взволнованность Васи Круглова приходятся ему по душе. Корнев — единственный, кто среди этих шумных, разгоряченных людей сохраняет полное самообладание. Он уверен, что в этом районе должно быть месторождение меди. Дальше — больше. Он может заранее сказать, что здешние залежи должны сильно походить на Богословское меднорудное месторождение Турьинских рудников. Но вопрос в том, как искать? И Корнев снова тяжело думает и прислушивается к спору.

Буров между тем развивает теорию валунных поисков.

Громадные ледники медленно сползали со склонов хребта. Ледники продвигались на юг. По пути они разрушали горные породы, сглаживали рельеф, меняли лицо земли. Потом ледники так же медленно отступали назад, оставляя на земле бессмертные следы своего движения — моренные валуны, крутобокие камы, узкие ледниковые шрамы. Ледники таяли. И студеная неукротимая вода кипела в ущельях, разбивала отвесные скалы, прорывала русла в твердых породах. Она заканчивала разрушение, начатое ледниками. Она несла на своих бешеных гребнях и громадные валуны, и крупную гальку, и тонкий песок. Она окатывала камни, полировала гранитные уступы, шлифовала окрестные породы. Но ледник отступал все дальше и дальше, и ледниковые потоки теряли свою исполинскую силу, и спокойнее становились реки, и ослабевал напор воды. Вода уже не могла нести тяжелые камни, они оседали на дно, покрывались слоем песка и, оторванные от родных пород, оставались лежать на чужой, неуютной земле. И чем дальше от ледника убегали реки, тем меньше несли они камней. Таким образом, количество валунов данной породы, при удалении от места разрушения, должно постепенно убывать.

— При идеальных условиях это убывание валунов должно происходить в геометрической прогрессии, — говорит Буров.

— Где же вы нашли, Евгений Сергеевич, идеальные условия? — морщится Корнев.

— Конечно, нигде! Но для нас это и неважно.

— Как неважно?

— Ну да. Мы знаем одно: при приближении к месторождению количество валунов скарновой породы будет возрастать. В этом основа.

— А разве мы знаем точное направление движения ледников? Разве молодые реки не нарушили послеледникового ландшафта? — сомневается Корнев.

Буров вспыхивает:

— Если бояться всяких «разве», то лучше сидеть в теплой комнате и не выходить из дому. Разве вы не могли погибнуть у озера Амнеш? Разве экспедицию не могли задержать вишерские пороги? Мало ли может быть всяких «разве»? Кто хочет, их всегда преодолеет.

Корнев не отвечает. В чем обвиняет его этот молодой геолог, едва ставший на собственные ноги? В трусости? А когда Буров еще только учился говорить, Корнев уже был исключен из горного института за участие в студенческих волнениях и выслан в далекий снежный Иркутск. Ему не дали защитить дипломной работы. И только в 1919 году, почти одновременно с партийным билетом, он получил звание горного инженера, хотя уже за несколько лет до этого к его мнению стали прислушиваться многие известные ученые. Корнев считался одним из лучших знатоков рудных месторождений Восточной Сибири. Буров обвиняет в трусости того Корнева, о котором все говорят, что он способен на любые безрассудства, который никогда не боялся ни усталости, ни голода, ни смерти. Но тогда речь шла только о его личной судьбе. И он мог рисковать. А здесь определяется направление работ целой экспедиции. Да разве одной экспедиции? В конечном счете решается судьба огромного края, отрезанного от мира сотнями километров лесного бездорожья.

А что известно о валунных поисках? Правда, их совсем недавно с успехом применяли на Кольском полуострове, в Карелии. Но для Урала методика валунных поисков еще не разработана. Да и четвертичные отложения восточного склона хребта мало изучены.

— Нет, Евгений Сергеевич, я не имею права согласиться с вами, — поднимает голову Корнев.

— Что ж, — кривит губы Буров. — Ведите съемку. До осени успеете покрыть восемьсот квадратных километров. Может, посчастливится, и месторождение как раз попадет на этот планшет.

— Но мы должны действовать наверняка, — прерывает его Корнев.

Буров не обращает внимания на слова Корнева. Он с горечью говорит:

— Во всяком случае, формально вы будете правы. Никто не посмеет обвинить вас в незаконных действиях.

Палатку сразу сковывает тяжелое молчание. Корнев медленно приподнимается. Левая щека его чуть заметно подергивается, а голос невольно становится глухим, хриплым:

— Благодарю вас, Евгений Сергеевич, за прямолинейность. Но все-таки вы ошибаетесь. Корнев никогда не дорожил формальной правотой.

— До сих пор я был того же мнения, — вскользь замечает Буров.

Корнев проводит рукой по лбу, как будто вспоминая забытое слово, но в это время распахиваются брезентовые полы и кто-то бесшумно входит в палатку. Корнев оборачивается и в тот же момент понимает, что случилось что-то неладное. Перед ним стоит Бедокур. Выражение его лица непривычно задумчивое, поджатые губы бледны и тонки, глаза смотрят куда-то в сторону.

— Колька тебя звал, Андрей Михайлыч… Помирает совсем, — тихо-тихо говорит Бедокур.

Корнев быстро выходит из палатки. Он проходит мимо костра и замечает, что рабочие коротают ночь у огня.

— Что не спите, ребята? — на минуту останавливается Корнев.

— Да, вишь, ночь-то какая… Больно хороша! До сна ли тут, — смущенно отвечает Васильич.

Корнев замедляет шаг, неслышно входит в палатку и останавливается у изголовья больного. Рубцов пытается приподняться, но голова падает на подушку, и маленькое исхудавшее тело сотрясается от глубокого кашля.

— Спасибо тебе… Андрей Михайлович… — хрипит он между приступами кашля. Бедокур подносит к его губам стакан подкисленной воды. Через несколько минут Николай успокаивается. Движением головы он просит Корнева сесть ближе и еле слышно произносит:

— Матери в Тагил напиши…

Корнев хочет сказать, что Николай еще выздоровеет, еще проживет до ста лет, но голос его осекается на первых же словах, и он неловко замолкает.

— Не надо об этом… Знаю… — страдальчески морщится Рубцов.

Он с трудом поднимает тяжелые, непокорные веки. Бедокур придвигается еще ближе и большими шершавыми ладонями гладит безжизненные руки товарища.

Рубцов пытливо смотрит на Корнева. У него кружится голова, перед глазами плывут радужные круги, но он все-таки приподнимается на локтях и, сдерживая дыхание, спрашивает: