Страница 5 из 19
Это были богомерзкие мысли, но они погнали кровь мощным потоком, взбодрили увядающий мозг. Богохульство только укрепило ее решимость покончить с собой в самое ближайшее время.
Как ни странно, но именно теперь, после недель ужаса перед своим будущим, отравленным несмываемым унижением, мысль о суициде понемногу стала отрезвлять Полину. Последнюю неделю она обдумывала этот шаг почти спокойно, почти деловито и всесторонне.
Понятно, душа не смолчала. Она негодовала на самоуправство кощунствующей женщины. Душенька грозила за самоубийство адскими карами на "Том Свете". Но душа особа вечная. Пожила с тобой, пока тело было живо, и ушла к Богу за новым назначением. Определят ей очередную роженицу, и поселится она в непорочном тельце младенца. Вечная и счастливая. Так и бродит туда-сюда. Душенька особа вечная, так что, не указ она смертной женщине.
Показалось Полине, что в этот момент, на пике страданий, душа ее от гнева и бессилия пережила клиническую смерть. Закончилась земное дежурство души, надзирательницы, посланной Всевышним для контроля за своей овцой. Душа перешагнула границу тьмы, и увидела нездешний свет: розовый, роящийся, жемчужный.
Нет, это был не свет надежды, которая обещала, что все наладится, что жизнь смертной грешницы-ослушницы вернется в свое прежнее русло. Это был свет прозрения. Свет жемчужный этот предназначался не душе, особе нетленной. Это был сигнал. Сигнал этот предназначался для нее, Полины Каравайниковой. Свет из другого, неземного мира, куда дорога вела через самоубийство, враз разрешающее все проблемы человека потерпевшего жизненную катастрофу.
Женщина эта не распознала сакральное значение жемчужного свечения в ее слишком наэлектризованном воображении, но это уже не имело значения. Сигнал был. Сигнал был благоприятный. Это уже был, какой никакой, а выход из тупика отчаяния. Если решиться пойти на этот запредельный жемчужный свет, она сохранит навечно свое человеческое достоинство.
Едва решение было принято, Полина почувствовала, что между нею и людьми пролегла черта отчуждения. Она добровольно ушла от людей, хотя шаг ее никто не одобрит. Она почувствовала себя преступником. Уже осужденным преступником, заслушивающим пространный приговор. Преступником готовящем про себя для суда свое последнее слово. Это не будет слово оправдания. Ей не в чем оправдываться.
Так закончилась самая тяжкая полоса ее жизни, полоса неопределенности, полоса телепатия между жизнью и смертью.
В тот же вечер, несколько успокоившись после принятия решения о самоуничтожении, Полина почувствовала, что вновь ощущает свое отощавшее тело. К ней возвращались реальные ощущения времени, пространства и бытия. Но каким же противоестественно тяжелым было теперь ее костлявое тело. Навалилась на грудь нечеловеческая, какая-то лошадиная усталость. Верный признак, что, впервые за три недели, она заснет без страха снова, в сотый раз, увидеть на обратной стороне век фильм о своем несчастье.
Смонтированный из обрывков вспоминаний, этот садистский фильм, тем не менее, был полон живописных подробностей. Пикантных даже подробностей. Подробности эти подтверждали, что произошедшее несчастье тоже есть неотъемлемая часть жизни человека. Только в часть эту мрачную жизни старая дева была слишком долго не посвящена.
"Вот и высплюсь пред смертью". – Удовлетворенно зевнула Полина, по привычке взбивая перед сном пуховую подушку.
На этой подушке так сладко спалось. Мама готовила ее в приданное дочери к свадьбе, которую ждала до своего последнего часа. Неудивительно, что подушка так долго сохраняла материнское тепло.
Полина натянула одеяло на голову.
"Решение о способе самоубийства можно принять и утром. На свежую голову". – Горестно запланировала Полина.
И спугнула сон.
В голову полезли мысли о том, как воспримут ее смерть на работе. Постыдную смерть. Ой, и зажужжат девки в институтской курилке. Вслух не скажут, а про себя дурой назовут. Наверняка. Придут ли коллеги на похороны, тоже под вопросом. Хотя бы цветы послали.
Умирать в качестве протеста против мерзостей жизни Каравайникова просто боялась. Как представит свое бездыханное тело, как вообразит себе, что оно валяется на земле неопрятное, никому не нужное, сплошная для всех обуза, так и заколотится сердце в протесте.
Разумеется, проще и справедливее было предать смерти насильника. Но это нужно уметь, и хорошо уметь, чтобы он сам с тобой не расправился во второй раз. Окончательно… Она не прочь была прочитать какое-нибудь пособие по умерщвлению негодяев. Можно, можно было поучиться профессиональному ремеслу убийства. Но где как достать такое пособие. А если и достанешь, – так потренироваться нужно, а на ком? Да это такая бодяга… Люди всю жизнь посвящают этому ремеслу, потому у них и получается. А женщина-любительница, – нет, нет, это блажь…
Мать честная! Стыдобища-то какая. Страшно подумать, сколько хлопот обрушится на голову сестры Варвары. За рытье могилы жуть сколько сдерут землекопы. Да еще гроб, да венки. Еще оркестр. Без оркестра похоронить родную сестру Варваре престиж не позволит. Да, оркестр обязательно будет. Живые цветы Варвара обеспечит. Неужели и для меня, "неправильного" покойника будут играть, как и для всех "нормальных" жмуриков? "Умер наш дядя и жалко нам его?" По полному погребальному чину будут хоронить, пожалуй. На меньшее Варвара не согласится. Не так воспитана. Она может быть неважной сестрой, но приличия и для нее – дело святое. Вот и хорошо. Вот и прекрасно".
" Ой, ли… Хорошо ли? Прекрасно ли? Я такую подлянку подложу Варваре… А вдруг Варвара разозлится и пойдет на поводу у ханжей? Она может психануть! Может! Все из-за тех же приличий. Ведь самоубийца бросает тень и на своих родственников! Разобидится Варвара, прямо из морга заберет позорное тело, домой не повезет. Ох, господи, пресвятая мать Орина… Искромсанную патологоанатомом, бросит меня в не строганый гроб… Ни цветочка не положит, ни слезинки не уронит… И зароют меня как безымянного бомжа на самом дальнем краю кладбища. Рядом со свалкой кладбищенского мусора".
У Полины предательски зачесался нос. Она поежилась, едва не захлюпала от жалостливой истомы к себе, бедняжке горемычной, всеми презираемой.
" Ну, да, там, на краю такая вонючая болотина. Б-р-р… Пиявки, лягушки, такие скользкие… Пожалуй, так и будет. В болоте закопают меня… А про крест православный и говорить нечего… Жуть смертная, да и только. Ни памятника надгробного, ни оградки. Будут пастись на безымянной могилке облезлые козы, твари бодучие, такие милые дьявольскому сердцу. Никто и не вспомнит обо мне, несчастной. Бр-р-р!"
Сквозь стиснутые веки просочилась слабовольная слеза… Нет, это из носа потекла светлая жижица. Как никогда заревела Полина в голос, и побрела на кухню накапать себе корвалола.
" Как быстро в несчастье портится характер. – Подумала Полина.
Какой тут сон. Каравайникова вышла на балкон, глотнуть свежего воздуха перед очередным сеансом бессонницы. Озябшие предрассветные звезды аж звенели от злости.
"Ночь – это маленькая смерть". – Подумала Полина.
Мысль ей понравилась своей трагичностью. Надо же! В этой трагичности присутствовал даже некий философический пафос. Мысль была так созвучна настроению. И снова захотелось пожалеть себя, но она стиснула зубы и подавила жалость… Посмешище. Без одного дня покойник, а берется философствовать. Подумала бы, как понадежнее совершить свое черное дело.
" Каждую ночь с нами происходит маленькая смерть".
Истомившийся за три недели безделья, мозг жаждал настоящей работы. Мозг трепетал от подвернувшейся возможности хорошенько напрячься и отмежеваться от реальности созревающего самоубийцы. Мозг жаждал абстрактного эфира вольного воображения. Мысли хотели полетать перед мгновением Икс, насильно прерывающем связь земной мысли с вечностью Вселенной. Мозгу неважно было над чем экспериментировать. Для него тоже настоящая работа была наркотиком.