Сухие бессмертники. Боевик

Полина собралась с духом и завернула за угол мрачного дома. Уговорила себя только издали взглянуть на дверь в преисподнюю, но неведомая сила поманила, повела…

Вот она, выщербленная лестница… Семь ступенек в "Тот" подвал… Вот она "та" темнота, "та" тишина, " то" удушье…

Ноги Полины снова подкосились. Она схватилась за осклизлую стену… От омерзения воспрянула духом, резко развернулась и, вихляя на каблуках, побежала на трамвайную остановку.

"Никогда, никогда больше ноги моей здесь не будет". – Барабанило сердце в тесной для него груди.

– Будь ты проклят, негодяй! – Яростно прошептала Каравайникова себе под нос и плюхнулась в пластмассовое сиденье.

Сзади сильная рука стиснула плечо Полины.

– Ты чо, бочку катишь, коза? А ну, кошелка, повтори свой базар!

Хорошо, двери трамвая еще не схлопнулись. Полина рванулась из рук хама и пулей вылетела из вагона…

До метро шла пешком, уговаривая сердце сбросить бешеные обороты. Остановка была пуста. В десяти метрах от остановки, у дверей ресторана, двое стриженых парней что-то требовали от раскрашенных проституток. Ночные бабочки угрожали парням. Какой-то сутенер Радик должен был с минуты на минуту нарисоваться в ресторане и тогда парням поотрывают "бошки".

Окончательно чувство безопасности вернулось к Полине, когда она прошмыгнула в пустой вагон, и гремучий трамвай тронулся. Водителем вагона была молоденькая девица. Лихачка. Высекая колесами снопы искр, вагон завизжал на крутом повороте и помчал охотницу к дому. А дома ее ждала большая кружка крепкого, горячего кофе со сливками.

Полина проехала свою остановку. Спохватилась. Помахала перед глазами, словно мошек отгоняла. Она так резко вскочила с сиденья, что стоявший рядом пьянющий мужик отшатнулся и повалился на колени пожилой даме с огромным букетом черных бархатных роз. Дама охнула, но не стала блажить. Отодвинулась к окну, погрузила тонкий острый носик в букет и без остатка ушла в свои ощущения, не досягаемая для хамства. Руки Полины так тряслись, что, открывая замок квартиры, она надломила ключ. Раздевшись в прихожей донога, словно боясь занести какую-то заразу, Полина скользнула в ванную, открыла краны на всю мощь.

Горячая вода еле сочилась из душа. Сотрясаясь от нервного озноба, Полина смотрела, как наполняется ванна, и не без иронии отмечала, что во второй раз пережитый в подвале страх был заметно слабее. Страх уже подчинялся ее воле. Лишь на короткое время поколебал страх ее решимость отомстить мерзавцу. Само собой, она все равно будет бояться того нечистого. Будет бояться, и готовить свою месть.

Согревшись в горячей ванне, замочив для внеплановой стирки ветровку, блузку, джинсы и нижнее белье, Полина снова позвонила Фаддей Капитоновичу. Хотелось рассказать какая она смелая, но экстрасенс повел разговор совсем в другом русле.

– Полина!? Наконец-то! У меня же нет вашего телефона. Перерыл все свои записные книжки, – нет и все тут, ни домашнего, ни служебного. А ведь был… Я хорошо помню, что был… Сижу, как прикованный, у телефона, жду, жду. Где вы пропадали целые сутки?

"Боже, как это редко бывает, что о тебе кто-то беспокоится. Как это приятно". – Подумала Каравайникова.

– Вы не поверите, но я приступила к осуществлению своего плана Возмездия. – Не без вызова сообщила Полина.

– Голубушка, да вы с ума сошли! Расскажите же, наконец, немедленно расскажите, кого же вы собрались отправить на тот свет. И за что?

– Я… Поздно меня останавливать… – Прерывисто выдохнула Каравайникова в трубку. – Я, правда, боролась с собой. Ей богу, я долго боролась с ненавистью. Но никто не захотел мне помочь. Даже вы не пожелали выслушать меня… А я так нуждалась в ваших советах. Но теперь поздно. Это какое-то наваждение. Я не свихнулась, нет… Но мне постоянно хочется плакать… И жаловаться, и жаловаться на эту проклятую жизнь, которая одних превращает в негодяев, а других вынуждает стать убийцей негодяев. Нет больше моих сил… Меня раздирают противоречия. Душа ненавидит во мне жажду мести, а сердце все настойчивее жаждет крови. И нет больше слез, чтобы выплакаться.

Полина быстро зажала носик платочком. Стыдно! Ах, как стыдно! Бабе под сорок, а подружки для слезливых чувство излияний – не завела. Дожила. К мужику кинулась выговориться.

"Все! Не услышит мужик моих слез! Бросаю трубку"! – Психанула Полина.

Прохладный сентябрьский вечер разогнал по домам собачьи и кошачьи компании. Первым в дверь поскребся кот Тришка. На минуту опоздал Тотька. Он сразу же шмыгнул на кухню и ревниво заворчал на более сообразительного кота, уже сидевшего в выжидательной привилегированной позе на стуле у стола. Пора было задергивать ночные шторы и кормить нагулявшихся домочадцев.

Полина подошла к окну на кухне, чтобы закрыть створку и засмотрелась на оранжевое зарево картинно умирающего заката. Не надо было этого делать. Ее сразу же заметил сосед сверху, поэт Николай Шерстобитов, Колян на дворовом сленге.

– Привет! – Помахал рукой Шерстобитов. – Полина Георгиевна, мамочка моя, сейчас забегу "по очень смешному делу". Знакомство никчемное, да и человек Коля какой-то растрепанный, не интересный. Если она проверила однажды орфографию в его рукописи, то это не значило, что они друзья. А вот Колян считал иначе и запросто заявлялся занять на похмелку, когда он был "с бодуна" и у него "горели какие-то трубы".

Шерстобитов сидел в кругу дворовых алкашей и врал что-то забавное. Мужики хором ржали. На столе для любителей домино стояла пустая бутылка. Одна на четверых выпивох. Ох-хо-хо… Коля на этом не остановится.

И точно.

Смешное дело – это пять, десять шуршунчиков, "на два-три дня". По широте своей заводной натуры, смешной должок Шерстобитов возвращал крайне не аккуратно, если совсем не забывал. Полина понимала, что зря балует пьяницу, нашел, у кого занимать, – у нищей интеллигентки. Чуял пьянчужка, что одинокой бабе самолюбие не позволяет напомнить о должках, и пользовался. Понимала Полина нелепость своей щедрости… и продолжала благоволить к шумному поэту. Это было единственное украшение их двора, вытоптанного до самых корней старых кленов. Да и нельзя же так, чтобы тебя никто никогда не смог обмануть. Неприлично доводить себя до такого остервенения.

Полина насыпала обоим любимчикам в миски сухой патентованный корм и обнаружила, что на этот раз ждет визита поэта-пьяницы не без интереса. Как-никак, но Колян – мужчина, и, судя по небрежному обращению с кредиторшей, пользуется у женщин повышенным вниманием.

А интересно было на этот раз Каравайниковой, почему на нее мужская магия веселого Каляна – не действовала совершенно. Ведь что, что, а поболтать с ним от скуки можно было, а вот поди ж ты, – мужик своим запашистым присутствием еще больше нагонял этой самой скуки. Тут явно не хватало какого-то жизненного фермента, ответственного за чувственное брожение в крови. Какого же именно фермента, черт возьми? Неужто фермента похоти?

"О! Боже! До чего же, девушка, стерильна ваша кровушка". – Вздохнула притворно Каравайникова, и пошла к зеркалу поправить прическу перед приходом гостя.

А ведь раньше никогда этого не делала.

Но Коля в этот вечер не заскочил. Перехватил шуршунчиков у кого-то еще, поближе…

Обычно спать Полина ложилась рано. В десять часов вечера ею овладевала опустошающая истома. Она брела в постель, как бредет пилигрим на богомолье. Только не читала Полина на сон грядущий молитв-берегинь.

Раззолоченный образ Николы Угодника Строгановского письма прилажен был в углу еще матерью. Ему мать перед смертью поручила заботу о нескладной своей доченьке. И необходимым в женском обиходе молитвам обучила мать. Обучить обучила, но регулярным для Полины этот обряд так и не стал.

Образ заботливого старца всегда был перед глазами Полины, даже при ночнике сиял в сумерках позолотой, мягко укоряя нестойкую в вере христианку. Никола всегда был готов исполнить просьбу матери, поспособствовать, похлопотать за ее дщерь перед Всемогущим Владыкой неба и земли. Но не досаждала Полина святых просьбами о маленьких, но бесчисленных женских нуждах. Поклонялась же Полина своим живописным снам. Сны давали больше, чем молитва перед иконой Николы Угодника.