1812: Репетиция

– Что вы себе позволяете? – завел свою шарманку майор. – Я их командир, и только я хозяин над их жизнью и смертью! – воскликнул он, но без былого напора. И тут же совсем сдулся: – Я бы и сам его повесил, давно руки чешутся, да все повода не было.

– Сожалею, что нарушил ваши планы, – искренне сказал Кармазин.

– Да ладно! – махнул рукой майор. Он быстро отдал распоряжения, и рота, обретя более-менее стройный вид, затопала по дороге. Похоронами повешенного никто не озаботился. Он остался висеть в назидание будущим мародерам.

Глава пятая

Все в сборе

Кармазин поспешил, наконец, к Соловьеву, пытаясь на ходу разгадать, что за объемистый предмет прижимает тот к себе, прикрыв полой плаща.

– Воюешь, Кармазин? – со смехом встретил его Соловьев.

– Ну не всем же прохлаждаться, – ответил тот, все еще раздосадованный происшествием.

– Вот держи, это тебя взбодрит!

Перед Кармазиным возник большой вензель N, глаза его охватили приятную округлость бочонка, ноздри втянули восхитительный аромат виноградной водки.

– Ух! – выдохнул он, перехватил бочонок, аккуратно опустил на землю. Потом поспешно сбросил рукавицу, отцепил манерку, погрузил ее в прозрачную жидкость, так непохожую на мутную самогонку, которую подавали в местных тавернах под именем шпанса, выхватил, надолго припал к горлышку.

Шулепин, сидевший до этого в глубине кареты и несколько презрительно наблюдавший за происходившим на дороге, при упоминании фамилии Кармазин вдруг встрепенулся, подался вперед и впился глазами в корнета.

«Кармазин… Кармазин…» – повторял он про себя, пробуждая память.

– Уф! – сменил тональность выдоха Кармазин, опуская руку с пустой манеркой, и замер, прислушиваясь к тому, как блаженное тепло разливается от желудка по телу. Соловьев смотрел на него с понимающей улыбкой, не нарушая рассказом сладостные мгновения внутренней гармонии. Вот уже и пальцы ног подали признаки жизни, встрепенулись, зашевелились, Кармазин удовлетворенно кивнул, широко улыбнулся, вскинул глаза на Соловьева. – Вот уж удружил так удружил! Неужто французский обоз накрыл?

– Не поверишь – бросили.

– Бросили?! Только французы могут бросить водку!

– Зато у наших пришлось отбивать с боем.

– Как это тебе удалось?

– Да они на ногах не стояли.

– Тогда верю. Но все равно, ты, Соловьев, герой!

«Ну конечно же! – воскликнул про себя Шулепин и так же мысленно хлопнул себя ладонью по лбу. – Соловьев – Кармазин, Кармазин – Соловьев!» Услужливая память выхватила из дальних закромов нужные папки и стала быстро переворачивать листы приказов, отчетов, донесений и доносов, реляций, рапортов и подметных писем. По мере чтения взгляд Шулепина смягчался, вот уже и в Соловьеве он обнаруживал скрытые ранее достоинства – смелость, решительность, расчетливость, быстроту реакции и тонкость обращения с неизвестным лицом в экстраординарных обстоятельствах. «Ах, как интересно! Что говорится, на ловца и зверь бежит. Но там, помнится, был третий», – подумал Шулепин, но как ни напрягал он память, сколько ни вглядывался в пожелтевшие от времени листы, нужная фамилия расплывалась и ускользала.

– А куда обоз шел? – спросил Кармазин.

– Туда, – показал рукой Соловьев.

– Хорошо, – сказал Кармазин. – Значит, все же наступаем.

Вопрос этот занимал всех. Пессимисты считали, что мы бегаем от французов, как зайцы, оптимисты полагали, что тем же самым занимаются французы, реалисты говорили, что это не война, а бардак, игра в горелки с завязанными глазами. Теперь появилась некоторая определенность. Бардак, конечно, но водим мы.

Раздавался взрыв хохота. Это гусары, живописавшие вахмистру Неродько свои приключения, подошли к кульминационному моменту встречи с пьяными солдатами. Неродько ухватил в их рассказе главное, прилип взглядом к бочонку, так и застыл. С другого бока стояли егеря, которых привело сюда свойственное всем русским людям чутье на дармовую выпивку. Кармазин с улыбкой обозрел эти живые фигуры и не стал томить подчиненных ожиданием:

– Наполнить манерки! Девушкам поднесите! – сказал он бросившимся к бочонку егерям.

– Ну разве что в кивере! – весело отозвались те.

– Я сказал: по одной манерке! Подéлитесь!

– Знамо дело – поделимся, – откликнулся Неродько, уже запустившую руку с манеркой в бочонок.

– Кармазин, ну-ка глянь, никак Пашка скачет, – сказал Соловьев, протягивая руку в сторону, куда Кармазин ни разу не посмотрел за сегодняшний день, в сторону города.

– Точно, Маркóв, – сказал Кармазин, вглядываясь.

«Точно – Маркóв! Гвардии поручик Маркóв! – воскликнул про себя Шулепин, повторил, усиливая окончание: – Маркóфф! – усмехнулся: – Не оговорись при личной встрече, старый пройдоха!» Усмехнулся потому, что разом вспомнил все: и родословную интересующего его человека, и послужной список, гласный и негласный, и даже связанные с ним анекдоты. В том числе нашумевшую историю о дуэли со штабс-капитаном Как-там-бишь-его, не суть важно, потому что нет уже этого штабс-капитана, третий год в отставке, залечивает рану в своей деревеньке. Он позволил себе на губернском балу в присутствии дам в нарочитой вызывающей манере назвать гвардии поручика Мáрковым, за что немедленно получил встречный вызов – на дуэль.

Офицерский суд чести, состоявшийся тут же, в саду губернаторского особняка, счел причину вызова веской и обоснованной. По установившейся традиции запрещенная указом императора дуэль состоялась в присутствии всех офицеров полка, которые при случае могли поклясться, что ничего подобного не было – круговая порука! Они так и стояли – широким кругом, в центре которого сошлись дуэлянты. Опять же по традиции дрались на шпагах и до первой крови. Последнее определило тактику Маркóва, вызвавшую у многих недоумение: он упорно защищался, не спеша переходить в наступление. Собственно, был только один, тщательно подготовленный выпад, когда шпага Маркóва с хрустом вошла в грудь противника и прошила ее насквозь.

Рассказывали, что у дуэли было множество других свидетелей, все дамы прильнули к окнам бального зала и с трепетом наблюдали за перипетиями боя, вернувшегося в зал Маркóва встретили аплодисментами, все хотели танцевать с ним. Оркестр заиграл мазурку, которую танцевали непрерывно четыре часа, до рассвета. Штабс-капитана увезли в экипаже в госпиталь. Придя в себя, он подписал рапорт с обычной в таких случаях несуразицей: дескать, точил шпагу, уперев ее для удобства острием в грудь, неловкое движение, очнулся – в бинтах. Рапорт был принят с высочайшим удовольствием. Указ императора был строг, но сам Александр добр, необходимость сослать в Сибирь такого блестящего офицера, как Маркóв, доставила бы ему жесточайшие душевные страдания. Да и свидетелей дуэли не сыскалось. Дело закрыли. Собственно, его не открывали.

Остался анекдот и воспоминания, что на том балу в мазурке Маркóв превзошел всех, превзошел себя, он танцевал как бог, как Кармазин, и был неутомим, как Соловьев. Так говорили дамы, а мнению дам в этих делах можно доверять. Были и другие мнения, людей серьезных и основательных, более сведущих в мужских делах. Они говорили, что в этой троице главенствует все же Маркóв, как ум главенствует над руками, ногами, сердцем и другими частями тела, функции которых выполняли Кармазин с Соловьевым. Этих двоих Шулепин уже наблюдал в деле и составил о них свое мнение, оставался третий, который интересовал его в наибольшей степени. Интересовал настолько, что он вылез из кареты и, щуря глаза, стал всматриваться в приближающегося всадника.

Между тем Кармазин с Соловьевым продолжали свой разговор.

– А кто это с Пашкой?

– Да Уваров, больше некому, – сказал Кармазин. – Молодой, поступил в полк перед самым походом, так наслаждается гусарской формой, что являет ее всему свету. Кому ее здесь являть? Так нет же, в одном ментике скачет, как будто мороз не про него. Других таких дурачков у нас нет.

– Из каких Уваровых?