Страница 4 из 13
Соловьев вытащил на всякий случай пистолеты из седельных сумок, заткнул за пояс, спрыгнул с лошади, подошел к первым саням, подцепил ногой валявший рядом синий лоскут. Мелькнула вышитая золотом пчела. Понятно, французский обоз. Справа раздался характерный щелчок взводимого пистолета. Соловьев чуть повернул голову и наткнулся на немигающий взгляд офицера, который сидел на снегу, широко раскинув ноги и опершись спиной о дерево. В руке у него был пистолет, смотревший в грудь Соловьеву. Глаза офицеры были пусты и безжалостны, рука тверда, истукан, а не человек. Недолго думая, Соловьев рухнул на землю. Раздался выстрел, просвистела пуля, рука офицера вмиг стала тряпичной и опала, голова поникла на грудь, в углу рта появилась и поползла вниз буроватая струйка.
Соловьев вскочил на ноги, обернулся к своим, крикнул со смехом:
– Пехота! Совсем пить не умеют! Дорвались, как Мартын до мыла, залились до бровей!
– Крестьяне! – презрительно сплюнул один из гусар. – Новобранцы.
Соловьев кивнул, соглашаясь. Крестьяне из крепостных пить были не приучены, у них в деревне такое дозволялось только по большим праздникам, но и тогда молодым, неженатым парням ничего, кроме медовухи и пива, не наливали. Пить начинали только в армии.
– Со всяким может случиться, – вступился драгун, – с устатку да на голодное брюхо.
– Надо пошарить вокруг, может, чё осталось?
– Чтоб у русского солдата да осталось!
– Не немцы, чай!
– Однова живем!
Соловьев между тем всматривался в дерево у дороги. На высоте человеческого роста кора была стесана, на стволе черной краской выведены цифры – 31. Тройка пятью выстрелами была превращена в восьмерку.
«Однако! – подумал Соловьев и с уважением посмотрел на вырубившегося офицера. – Мастерство не пропьешь. Но надо что-то делать, померзнут ведь к чертовой матери».
Он обернулся к своей команде.
– Я вам пошарю! Чтоб ни-ни! Драгуны, спешиться. Попробуйте привести этих в чувство. Гусары! Дуйте вперед по дороге, оцените размеры катастрофы. Старший… – Соловьев выхватил взглядом расслабленную фигуру немолодого гусара.
– Дорохов! – подобрался тот.
– Старший – Дорохов! Вперед!
– Есть! Гусары, за мной!
Гусары рысью понеслись по дороге.
– Тык як жешь их в чуйство привести? – озадаченно спросил один из драгун. – Покудова сами не прочухаются…
– Ручками, Нечипоренко, ручками, – ответил Соловьев и направился к давешнему офицеру для наглядного урока – низших чинов он не бил из принципа. С другой стороны, негоже, когда низшие чины хлещут офицеров по щекам, пусть даже для пользы дела и по приказу.
Он схватил офицера левой рукой за грудки, поднял рывком, привалил спиной к дереву и стал наотмашь бить правой по щекам, уклоняясь от брызг, срывавшихся с губ офицера и летевших во все стороны. Голова безвольно летала от плеча к плечу, но на десятом ударе шея стала обретать твердость, на двадцатом отрылись глаза.
– Где остальные офицеры? – спросил Соловьев, прекращая экзекуцию.
– Там где-то, – офицер качнул головой вдоль дороги. – Снобы!
«Снобы, – согласился мысленно Соловьев, – наособь пьют, отрываются от народа».
Он отпустил офицера, громко крикнул ему в самое ухо:
– Стоять! Стоять как на карауле у дворца государя императора!
– Есть стоять! – прошептал офицер.
– Делай как я! – скомандовал Соловьев драгунам и пошел по дороге, ведя лошадь на поводу.
Оглянулся на ходу: офицер стоит, драгуны выполняют заданный урок, весело переговариваясь. Дело идет! В середине обоза обнаружились две лежавшие на боку бочки, десятиведерные, пустые. «Вино, – отрешенно констатировал Соловьев и несколько пренебрежительно: – Французы! – и уравновешивая: – Наши тоже хороши – вином так напиться».
От последних саней в глубь леса вела протоптанная дорожка, Соловьев свернул на нее. Шагов через сто она вывела его на небольшую полянку. Посередине горел большой костер, чуть поодаль стояла бочка, размером поменьше, ведра на три, вкруг нее и костра сидело и лежало человек двадцать. Не офицеры, унтера. «Вот ведь прохиндеи, службу бросили, – подумал Соловьев, – ну я их построю!»
– Встать! Смирно! – гаркнул он во всю мощь.
На унтеров это большого впечатления не произвело. Двое сидевших с краю соизволили повернуть голову, обвели его мутными взглядами.
– А это что за медведь? Из какой берлоги вылез? – спросил один другого.
– Ты кто такой? – спросил второй.
– В каком тоне говоришь с офицером! Встать!
Соловьев выпустил повод, недвусмысленно скинул рукавицы, отбросил принципы и, сжимая руки в кулаки, двинулся навстречу хамам, недостойным носить унтер-офицерские лычки. Те вскочили, нисколько не устрашенные.
– Ты кто такой? – вновь крикнул второй унтер, но с другой, вызывающей интонацией.
– Ишь, раскомандовался! – воскликнул первый, засучивая рукава сюртука. – У нас свои командиры есть! Езжай, куда ехал, пока не наваляли!
В отличие от солдат, вино ударило им только в голову, их ноги и руки двигались в полном согласии, с автоматизмом, выработанным долгими годами службы. Они и удары нанесли одновременно, один левой рукой, другой правой, каждый метя в ближнее к себе ухо Соловьева. Попытались нанести. Соловьев вскинул свои руки, согнутые в локтях, легко отвел удары, затем продлил движение, крепко ухватил обоих противников за воротники, развернул лицом друг к другу, чуть развел в стороны, а потом резко сдвинул, столкнув лбами. Раздался звон, заунывный как удар колокола, призывающий на погребальную службу. Соловьев разжал руки, два бездыханных тела рухнули навзничь, вытянувшись в струнку, как манекены, и уставив в небо остекленевшие глаза.
Руки Соловьев освободил очень вовремя, потому что на него уже надвигались еще две фигуры.
– Ах, ты… – только и успела воскликнуть первая и тут же с коротким всхлипом отвалилась направо.
Второму Соловьев на практике показал, как надлежит бить в ухо, тот рухнул налево, растянулся вровень со своим товарищем, так и лежали рядком, как два снопа. Прочих это не остановило. Вскочили все, кто мог. «Раз, два, три, четыре, – пересчитал их Соловьев, – один с дубиной, еще один с палашом. Совсем ополоумел». Он достал пистолет, взвел курок. На пистолет он особо не надеялся, модель была новая и ненадежная, три осечки на один выстрел, но как свидетельство серьезности намерений и отрезвляющий фактор вполне годился. На троих подействовало, они несколько замедлили шаг, но ополоумевший продолжал переть, как кабан, ничего не видя вокруг, кроме цели, с такими же красными, злыми глазками. Соловьев схватил руку с занесенным палашом, приложил дуло пистолета к уху нападавшего, нажал на курок. Осечки на этот раз не случилось, раздался громкий выстрел, нападавший заверещал и начал брыкаться. «Какой неугомонный», – досадливо подумал Соловьев, который, конечно, не упирал дуло пистолета в ухо, а именно что приложил, боком, дабы звуком выстрела привести того в чувство. Не вышло. Оставалось только перехватить пистолет за дуло и ударом рукоятки в лоб прекратить трепыхания.
С последними тремя пришлось повозиться. Прежде чем успокоиться, они помяли ему кивер, вырвали лоскут из плаща и оторвали несколько верхних пуговиц на сюртуке. Последнее, впрочем, было даже к лучшему, стало легче дышать. Точно, легче, подумал Соловьев, вдыхая морозный воздух всей грудью и удовлетворенно оглядываясь вокруг. Ему, конечно, надлежало тела воскрешать и поднимать, а не укладывать вполне дееспособных унтеров ровными рядами, но, с другой стороны, отлично размялся, эка кровь по жилам бежит, никакого вина не надобно. Кстати, о вине… Соловьев подошел к бочке, заглянул в ее широкое жерло. Действительно вино и порядочно, четверть бочки, не меньше. Он достал второй пистолет, выстрелил в дно. Осечка! «Хорошо, – подумал Соловьев, – вторая, в следующий раз непременно сработает, в крайнем случае, через раз!» Он засунул пистолеты за пояс, легко перевернул бочку. Вино широко разлилось по снегу и тут же впиталось. «Красивый колор!» – Соловьев немного полюбовался на вишнево-красное пятно и пошел прочь.