Страница 66 из 77
— Это лишь сны, Мональдески, внушенные вами сны! — с некой горечью в голосе прошептал брат Доминик, продолжая вожделенно оглаживать свою лошадь. — Это грех, но вам понятны мои чувства. Вы даже не попытались что-либо возразить! Вы хотите знать, что взамен? — он выпустил из рук гриву лошади и приблизился к Джованни на полшага, почти касаясь его одеждой. — Вы чувствуете моё тепло, дыхание, слышите мой голос и биение сердца, видите, как моё тело откликается на вас… Так и я — всё это чувствую. И в этом-то и состоит моя каждодневная радость, то, что делает счастливым и полным сил.
— Вы любите меня, брат Доминик? — их взгляды встретились, смешавшись в одну прозрачную и сильную волну, что омывает теплые берега шелестя песчинками, перебирая белые звенящие ракушки.
— Да, всем сердцем!
— А я вас — нет!
— Это не важно! — откликнулся, почему-то улыбаясь его ответу, отец Доминик. — Мне важны лишь мои чувства, не ваши, Мональдески! И никуда вас от себя я не отпущу, поскольку созерцание вас, такого живого рядом — для меня та самая отдушина посреди серых дней. Вы моя совершенная радость!
Комментарий к Глава 5. Радость совершенная
[1] первая церковь св. Франциска у подножия Ассизи. Santa Maria dei Angeli.
Автор в отпуске, где нет вай-фая, до самого католического Рождества.
========== Глава 6. Ex parte (в пользу одной стороны) ==========
В первую седмицу пребывания в Авиньоне внимание со стороны брата Доминика навязчиво тяготило и раздражало Джованни настолько, что он невольно вздрагивал, стоило доминиканцу объявиться на пороге скриптория с очередным черновым документом. А потом он привык к пристальному взгляду, ласкающему его тело, незаметным порывам движения рук, как бы ощупывающих его на расстоянии, просьбам сесть напротив и почитать при свече, легким вздохам, затаенным в груди днем, и более шумным и глубоким ночью, проникающим сквозь тонкую перегородку отделяющей их комнаты стены.
К светскому платью Джованни, которое поначалу вызывало интерес и недоумение монахов, вскоре все привыкли, а отношения между флорентийцем и другими работниками скриптория заметно потеплели. По крайней мере, ему теперь не приходилось самому натачивать перья — объявившиеся тайные воздыхатели делали это за него. Джованни лишь усмехался про себя, но неизменно по утрам ласковым взглядом обводил комнату, задерживаясь на каждом из присутствующих, и желал доброго дня. Для него было важным удержать благожелательное к себе отношение в месте, где еще неизвестно сколько предстоит пребывать.
Литургические часы здесь строго соблюдались, и братия стройными рядами шла в сторону часовни, оставляя Джованни в одиночестве. Трапеза же проходила в общей столовой, но флорентийца сажали отдельно на кухне, чтобы не смущать ревнителей благочестия. Каждую пятницу соблюдалось воздержание.
День Святой Троицы пришелся на начало лета. Брат Доминик, вдохновлённый тем, что Джованни перестал сверлить его настороженным взглядом и однажды одарил улыбкой, когда брат, одеваясь в утренней полутьме, вышел в надетом наизнанку скапулярии, решил осторожно предпринять некоторые шаги к сближению. Так, за совместной вечерней игрой в шахматы последовало предложение конной прогулки по окрестностям Авиньона, и, несмотря на жаркий день, Джованни согласился, поскольку городские улицы, изученные им вдоль и поперёк, порядком поднадоели.
Брат Доминик сменил рясу на светское платье, более подходящее для верховой езды, и выглядел сейчас как богатый синьор, а не монах, скрыв тонзуру под шапкой. Искусство доминиканца управлять лошадью намного превосходило знания Джованни, поэтому он иногда, пришпорив коня, вырывался далеко вперед, оставляя флорентийца позади. Попеременно брат Доминик начинал рассказывать о своём детстве, проведённом в замке в далёкой стране англов, о своём переезде во французские земли, учёбе в университете. И если за игрой он в основном рассуждал о казусах права, то сейчас раскрывался полностью в своих воспоминаниях о прошлом.
На обратном пути они остановились у лесного ручья, чтобы дать отдых коням. Кроны деревьев защищали от солнца, но под ними воздух становился жарким и тягучим. Влажные капли пота делали одежду мокрой, налипающей на тело. По вискам катились соленые струйки, собираясь на подбородке. Мошкара, жужжащая над ними, так и норовила сесть на открытые части тела, чтобы напиться горячей крови.
Вода была слишком студёной, чтобы ее пить, но ей было приятно умываться. Ладони немели раньше, чем удавалось донести эту обжигающую хрустальную чистоту до лица и шеи. Прикрывший на миг глаза Джованни, почувствовал, как чужая крепкая рука, охолодевшая от набранной в ладонь воды, провела по его щеке и будто нечаянно очертила кончиками пальцев нижнюю губу. Он замер, силясь понять собственные ощущения: было приятно, щекотно, освежающе… Потом та же рука нежно провела линию вдоль шеи и замерла над ключицей.
— Брат Доминик, — твердым шепотом произнёс Джованни не открывая глаз, — вы не платите мне за посмотреть или потрогать. Вы говорили, что я вам нужен на расстоянии.
— Чего ты хочешь? — таким же шепотом ответили губы монаха, касаясь мочки его уха.
— Грехом заниматься не буду! — заявил Джованни, потом подумал и добавил. — Целоваться в губы тоже. А за то, что вы будете касаться моего тела там, где вам заблагорассудится или просить снять перед вами одежду, вы дадите мне возможность один раз в два месяца возить любые письма из канцелярии Авиньона в Нарбонну. Даже если писем не будет, я всё равно на это время буду покидать Авиньон, — он открыл глаза и встретился взглядом с братом Домиником.
— Я дам тебе на седмицу больше, но я хочу целовать твои губы, Джованни…
— Брат Доминик… — у флорентийца перехватило горло, он судорожно сглотнул.
— Ричард… так звали меня в миру в моём далёком Йорке, — прошептал монах, касаясь своими губами его напрягшихся от прикосновения губ. — Зови меня так, когда мы будем одни, — он впился пальцами в плечи Джованни, еще теснее прижимая его к себе и принялся требовательно терзать помертвевший рот, получая при этом удовольствие, сразу отозвавшееся в его разгоряченном паху. Джованни не двигался, подставляясь под ласку, и от неожиданности такого быстрого договора не знал, что предпринять. Закрыл глаза, прислушиваясь к откликам тела.
Это было сродни его прошлому занятию, когда клиент говорил: «не трогай меня, я буду всё делать сам», что превращало тело в каменную статую, послушно следовавшую движениям, но не испытывающую желания. Но ради обещанной свободы можно было и перетерпеть прикосновения чужих рук.
С письмами в канцелярии было всё просто. Они накапливались, распределялись по городам, а потом их увозили гонцы в разных направлениях. Джованни уже успел сам воспользоваться такой почтой и отправить послание семье во Флоренцию. Писать Михаэлису в Агд он не решался: ведь в каждую строку была бы вложена такая нежность и любовь, что было бы стыдно, если бы чужие глаза волею случая наткнулись на эти строки. Но еще два письма он написал: одно — отцу Бернарду в Тулузу, о том, что готов продолжить работу над его книгой, а второе — де Мезьеру.
Хотя Михаэлис и упрашивал Джованни забыть про договор, но образ Готье никак не выходил из его головы. Их отношения были настолько личными, что флорентиец считал себя не в праве просто так взять и исчезнуть, не сказав «прощай».
Пока Джованни увлекал себя мыслями о письмах, брат Доминик ухитрился два раза излиться, ощупывая и обцеловывая его тело с ног до головы. И если бы не маленькие кровососы, которых постоянно приходилось смахивать с обнаженных плеч Джованни, то он увлеченно занимался бы этим делом до самого вечера. С трудом оторвавшись от поцелуев, Ричард из Йорка помог флорентийцу натянуть мокрую от пота камизу и верхнюю тунику, застегнул пояс.
— Ты мне очень нравишься! — пробормотал он напоследок, приглашая вновь сесть на коня и вернуться в Авиньон.
В самом же архиепископском дворце брат Доминик вёл себя очень благопристойно, по ночам в дверь комнаты не ломился. Только в шахматы теперь Джованни играл обнаженным по пояс, а перед сном, в темноте передней комнаты, Ричард долго ласкал его со стороны спины, заставляя опираться руками о стену, терся возбужденным членом между ягодиц, но без проникновения, пока не кончал, роняя на бедра капли теплого и густого семени. Следы своего греха он потом тщательно вытирал тряпицей с пола, пока Джованни держал перед ним зажженную лампаду. На этом они расходились по своим комнатам, не прощаясь.