Страница 59 из 77
Епископ Бернард имел долгую память, иначе не достиг бы своих высот, поэтому учинил серьёзный допрос Джованни, напомнив тому про fuoco volatio, от которой он якобы скоропостижно скончался. Но поняв из пространных объяснений, что слишком много уважаемых людей прикрыли свои задницы, получив при этом удовлетворение собственных интересов, отступился в надежде, что дело о трёх тамплиерах и похищенном золоте будет навечно предано забвению.
Также глава Агда никогда не забывал и о церковных делах: с нынешним архиепископом Нарбонны Бернардом из Фаргиса, как и с прошлым Жилем Ослином из Монтагю, ныне пребывающем в Руане, он состоял в дружественной переписке, поэтому знал о пожеланиях Папы Иоанна как-то решить вопрос с отпавшими от ордена францисканцев братьями, называющими себя спиритуалами. Авиньон пока бездействовал, занимая тактическую и выжидательную позицию, но тучи сгущались, и проницательный епископ Бернард это чувствовал. Поэтому желал держать руку на пульсе или на горле внутрицерковных дел, чтобы не упустить изменения в окружающем мире.
Отправив Обертана Николя хлопотать о данных поручениях, епископ обратил всё своё внимание на притихшего Мональдески:
— Мы с тобой не прощаемся Джованни, — он начал издалека. — Я тебе сочувствую, ведь тоска по Агду, с которым ты сросся душой, будет терзать твоё сердце в далёком Авиньоне. А посему я всегда готов раскрыть свои братские объятия, сын мой, и принять тебя обратно…
Но для этого стоило немало потрудиться. Хотя Джованни и не был даже послушником, но представлялся фигурой независимой и очень заинтересованной в устроении собственной судьбы. Поэтому флорентийцу предстало стать глазами и ушами епископа Бернарда, как в Авиньоне, так и повсюду. И первым делом стоило предложить свои услуги Нарбонне, ведь именно там делались первые шаги по усмирению вольной францисканской братии.
— Мне известно, — продолжал свою витиеватую речь епископ Бернард, — что скоро из Нарбонны в Авиньон отправится группа францисканцев, ретивых поборников евангелической бедности. Ты должен к ним присоединиться, не скрывая свою близость к канцелярии понтифика. Пусть они считают, что ты чем-то сможешь им помочь. Архиепископ Нарбонны окажет тебе всяческое содействие.
Джованни молчал, внимательно вслушиваясь в смысл слов епископа Бернарда и всё прекрасно понимая, что именно от него ждут церковники. «Я дам надежду, а епископ даёт надежду мне, как это знакомо! Меня опять втягивают в политические игры». Но оставалось только соглашаться, кивать головой, топить внутреннюю горечь, разлившуюся по сердцу, и лелеять призрачные надежды на волю Господа, который не оставит без своей благодати. «Я — лекарь! Мне нужно учиться!» — кричала душа Джованни, не решаясь вырваться наружу даже в немом крике. Однако слова епископа капали и падали ледяными градинами, подтачивая последние силы.
— Я исполню ваше поручение, Ваше святейшество, это честь для меня, — хрипло ответил флорентиец, чьё горло душили спазмы-предвестники слёз, когда епископ, наконец, смолк. — Но у меня тоже будет к вам просьба.
— Я слушаю тебя, Мональдески!
— Когда я вернусь в Агд… после всего, то хочу стать лекарем, а не нотарием.
Отец Бернард был очень удивлён, но ответил, не раздумывая:
— Кем захочешь! Тем более, что мы очень нуждаемся в хороших лекарях… а после того как пропал Михаэлис из Кордобы.
Джованни впервые улыбнулся. Неужели он будет первым, кто принесёт благую весть?
— Мигель Нуньес скоро вернётся и уже не будет прятаться. Его полностью оправдали властью Папы.
Епископ расплылся в ответной улыбке, ясно припомнив приступ болей в животе, что скрутил его зимой: пришлось лекаря просить приехать из Монпелье.
— Я хочу работать с ним, как и раньше, — более уверенно продолжил флорентиец, выдыхая жесткий комок, мешающий ему говорить.
— Будешь. Продолжишь, — уверил епископ. — Но после того как послужишь мне в Авиньоне.
— Да, Ваше святейшество, — согласился Джованни, но ни на малость не поверил в искренность отца Бернарда. Если уж в него вцепились церковники, то хватка будет железной, как у клеща.
***
Нарбонна встретила теплом и солнцем, а дворец архиепископа настороженностью, пока Джованни не отдал письмо отца Бернарда. Архиепископ общался с ним через секретаря, но высказал общую заинтересованность, поэтому распорядился вызвать расторопного брата-францисканца Эгидия и передал флорентийца ему на попечение. Однако предварительно долго с этим Эгидием совещался за закрытыми дверьми. Так Джованни, не будучи монахом и даже послушником, не имея ни капли благочестия в сердце, оказался во францисканском конвенте. Был принят с радушием как паломник и обласкан вниманием [1].
***
Михаэлис ждал. Даже предупредил стражника у ворот — сообщить, как только в городе появится группа францисканцев, и при возможности — высмотреть Джованни среди них. Прошли долгие семь дней, полные визитов к людям, жаждущим искусства лекаря, и семь ночей изматывающего одиночества в широкой постели, слишком пустой для того, кто мыслями и чувствами устремлялся далеко, отгоняя сон.
Джованни удалось упредить появление мальчика, посланного городским стражником и появиться раньше. Бертран впустил его во внутренний двор, и когда Михаэлис вернулся в здание тюрьмы под вечер, то сразу увидел своё сокровище, мирно прикорнувшее на старом табурете у колодца. Джованни спал, подложив ладони под щёку и облокотившись на каменную кладку, и казался таким умиротворённым, как тогда — в неясном свете лампады, стоявшей у постели де Мезьера.
Михаэлис стоял совсем близко, затаивая вздохи, не решаясь потревожить столь сладкий сон:
— Жан! — чуть слышно позвал он, и сердце в груди радостно затрепетало, ловя знакомые мгновения пробуждения. — Жан!
Джованни распахнул глаза, непонимающе озираясь, потом всё вспомнил, повернулся на зов и застыл, словно очарованный. Сколько уже раз он представлял их встречу, свои слова, но сейчас горло сомкнулось, а голова помутилась, бессовестно отказывая и предавая.
— Жан! — пальцы Михалиса ласкали его щёку, возвращая способность говорить, а синие глаза казались темнее ночи, жаркой, призывной и страстной, наполняющей тело дрожью.
— Что произошло той ночью? Почему я проснулся между тобой и Готье?
— Ты был болен. Я лечил тебя.
Яркий румянец залил щеки Джованни, заставив отпрянуть и коснуться рукой губ, чтобы не слетело с них постыдное признание в ложных и несправедливых мыслях.
— Я испугал тебя? — Михаэлис облёк его признание в ту форму, что как можно мягче отражала потаённые чувства. Джованни кивнул. — Сколько у нас времени?
— Ночь.
— Единственная ночь, проклятие! — на лице Михаэлиса отразилась отчаянная мука. Он подхватил с земли большой мешок с вещами, что приготовил для своих странствий Джованни. — Я не хочу потерять и мгновения, Жан! Я получил твою розу. Она прекрасна, — Михаэлис прижал ладонь к груди. Потом сомнение засквозило в его взгляде. — Мы же вместе, Жан? Правда?
— Всегда! — с жаром откликнулся Джованни, вставая с места, устремляясь вслед за Михаэлисом по лестнице наверх, краем глаза отмечая всполохи догорающего заката. «Ночь. Единственная ночь, — пронеслось в сознании стаей испуганно кричащих птиц. — Как же „щедро“ одаривает нас Господь за наши молитвы! Чтобы за тенью любовного наслаждения мы не забывали о важности любви к Нему [2]!»
Михаэлис задвинул дверной засов, потом заскользил по комнате, плотно прикрывая ставни, зажигая лампады. Он ждал и готовился к их встрече. Комната наполнилась мягким светом, бельё на кровати было разложено, стол чист от посторонних предметов. Наблюдая за неспешной суетой своего любимого, Джованни замирал от предвкушения: сегодня они будут любить и ласкать друг друга так, как уже давно не делали. Чтобы каждый запомнил эту ночь как последний прощальный подарок, щедрый на утонченные удовольствия.
— Я сейчас… потерпи немного, — Михаэлис накрыл его губы своими, вжимая всем телом в стену, от чего так сладостно потянуло и запылало удовольствием в паху. Потом лекарь отпрянул и быстрым взмахом отбросил крышку плоского сундука, где хранил свои мази и бальзамы.