Страница 5 из 77
— Всё верно, Джованни, но сейчас он снова у власти, и мне не нужно опасаться за собственную жизнь, — Гийом обнял его за шею, притягивая к себе, — особенно когда у меня есть такой замечательной вассал: и казнить может, и вылечить. Не хочу, чтобы ты уехал в Париж к Готье. Боюсь за тебя, — он принялся распутывать собранные пряди волос своего друга, пропуская между пальцами, любуясь ими, проверяя длину. — Ты почему так волосы отпустил? Будто по вере моих предков, что в них заключена сила…
— И свобода, и власть… — подхватил Джованни, — ты сам мне об этом рассказывал! И это так! Я свободный человек, получивший это право и от церковных, и от светских властей, а властвую я над жизнью и смертью, и Господь слышит мои молитвы. А ты свои обрезал!
— Ничего, — Гийом тронул свои короткие пряди и улыбнулся, — ещё отрастут. Мне приходится теперь следовать придворным порядкам, а не советам предков. Ну, что — силы ещё есть, или спустимся на ужин?
— Если спустимся, то тебя сразу утащит жена, а меня — ее служанки. Не хочу туда! — капризно протянул Джованни. — Лучше с голода помереть!
— Хм, — лукаво ухмыльнулся Гийом, — у меня всё отлажено. — Он освободился от объятий, подошел к столу и достал из ящика белую ленту. Потом приоткрыл окно и высунул ее наружу развеваться на ветру, зажав между рамами. — Одеться всё равно придётся, чтобы отпереть дверь внизу и забрать еду у слуг.
Джованни вылетел из постели, прижался к спине, обнимая:
— Тебе помочь, мой спаситель?
Всю последующую седмицу они будто жили отдельно от всех остальных обитателей замка. Днём седлали лошадей и уезжали гулять по окрестным холмам: погода, услышав их призыв, после одной ночи с сильным завывающим ветром явила яркое солнце и чистое небо. Хотя под утро подмораживало, и под копытами лошадей хрустела и ломалась тонкая корочка льда, устилавшая золотую, ещё не успевшую побуреть опавшую листву, днём солнце сильно пригревало, и в шапке становилось жарко. Еще большее удовольствие доставляло сесть где-нибудь на высоком открытом пригорке и подставить лицо ласкающим лучам, не переставая любоваться открывающимся видом на излучину реки, наблюдая за жизнью людей, что неспешно проходит вокруг. Жители деревень и обитатели замка готовились к большому празднику Рождества.
Джованни пообещал остаться на праздник, но потом сразу собирался отправиться в путь, поскольку коронация будущего короля была намечена через две седмицы после Рождества в Реймсе, и если не поспешить, то Готье де Мезьер мог покинуть Париж, и тогда будет неизвестно, когда он еще вернётся после всех увеселений, что пройдут по случаю праздника.
Дни, проведённые в гостях у Гийома де Шарне, оказали благотворное влияние на состояние мыслей и чувств Джованни, целебным бальзамом заливая душевные раны, нанесённые внезапным исчезновением Михаэлиса и его безуспешными поисками. До этого не проходило и ночи, чтобы он, терзаемый беспокойными грёзами, не видел в них своего возлюбленного. Сны были разными.
Он видел, как ласковые руки обнимают его, а жаркие поцелуи ласкают шею позади, заставляя выгибаться от удовольствия. И слух вбирает страстные слова признания в любви. «Amore mio, где ты?» — «Моё сокровище, я потерял тебя!». Джованни старается обернуться, но образ развевается внезапным ветром, оседая искрами, превращается в серый пепел. Он внезапно просыпается, чувствуя горячие слёзы на своих щеках.
Иногда это был город, похожий на Агд, испещренный сетью узких улиц, и Джованни казалось, что он знает, что Михаэлис где-то рядом. Он бродит по этим пустым улицам как по лабиринту, стучась в закрытые двери, вглядываясь в пустые окна, в надежде, что где-то мелькнёт знакомый силуэт. Но всё тщетно! Только иногда слышится голос, читающий молитвы, но невозможно разобрать слов. «Где ты?» Джованни громко кричит, вглядываясь в бескрайнее синее небо над головой, но не получает ответа. «Не забудь меня!», — шепчет ветер над головой, развевая темноту грез внезапным пробуждением. «Никогда не забуду, я люблю тебя, слышишь меня?»
В том, что Михаэлис попал в беду, но жив, Джованни не сомневался: иногда он даже в бодрствовании чувствовал, как соприкасается своей душой с незримым светом его души. В тот час разум его охватывало беспричинное беспокойство, как волнительное предчувствие, что сейчас произойдёт нечто важное — и оттого пугающее, тело напрягалось до судорог в членах, в груди расплывалась чернильная тоска и боль, а перед внутренним взором, словно подрагивающее отражение в воде, возникало любимое лицо. И темные глаза смотрели призывно, не отрываясь, а губы что-то беззвучно шептали. И когда внезапно прерывалось это созерцательное состояние, то не оставалось и сил устоять на месте: ноги подкашивались в коленях, тело теряло чувствительность, а мышцы скручивало от боли физической и душевной, от чего хотелось кричать громко и безумно.
Джованни лукавил перед Гийомом: он принял страшное для себя решение обратиться за помощью к Готье де Мезьеру и заплатить за неё столько, сколько тот потребует, не во время пребывания в Нормандии, а намного раньше — ещё в Агде. Вот только не знал, где теперь искать слугу короля и что с ним сейчас. Теперь они вместе с Гийомом написали длинное письмо от имени графа де Шарне, где подробно изложили обстоятельства пропажи Михаэлиса из Кордобы и какие были приняты шаги к его поискам. Также Гийом настоял об упоминании всех слухов о внезапных появлениях Михаэлиса на людях, поскольку считал их весьма странными и заслуживающими отдельного расследования.
На торжественную службу выехали все обитатели замка, точнее, верхом были только граф с супругой и слуги с детьми на руках, а остальные шли за ними пешком. До ближайшей церкви добирались около часа. Она была маленькой и каменной, стояла рядом с проездной дорогой из Фалеза — Джованни уже проезжал мимо неё, но тогда не обратил внимания, не остановился. Внутри собралось много людей, но для семьи графа де Шарне было выделено особое место, а супруге — подставлен табурет, чтобы она не утомилась. Мод де Шарне светилась от счастья: то ли по причине праздника, то ли от известия, что нежданный гость завтра покинет их дом.
В приходской церкви, как и в любом городском храме, было пусто и холодно в зимнее время. Места во время службы распределялись так: ближе к алтарю стояли самые знатные семейства, а дальше — люди попроще. Нищие и бродяги ютились в притворе. Только немощные, больные или беременные из знатных могли позволить себе присесть на специально принесённый с собой табурет. Если же храм был большой, то мужчины и женщины стояли раздельно.
Джованни вглядывался в потемневший лик распятого Спасителя и шептал иную молитву: после того, как он чудесным образом умер и воскрес, получив позволение от Бога лечить больных людей, то каждое совершенное им исцеление принимал за благодать, но сейчас тяжкие испытания вновь заставляли задать вопрос: «Ну почему же Ты опять оставил меня?». Он уже провел одно Рождество, дожидаясь возвращения своего возлюбленного наивной юности Франческо делла Торре, который так и не вернулся, сейчас же — в очередное Рождество — он с замиранием сердца ждал возвращения возлюбленного Михаэлиса из Кордобы, не желая, чтобы всё повторилось вновь — и боль, и разочарование.
Когда все вышли из церкви, было уже темно, в воздухе кружились первые снежинки, потрескивающие в пламени факелов. Люди засобирались поскорее добраться до своих домов, пока дороги не замело. Джованни счел снег добрым знаком, всю дорогу наслаждался ласковыми прикосновениями снежинок, тающих на разгоряченном лице и застревающих в волосах.
В ту ночь Джованни и Гийом прощались чувственно и нежно, не в силах насытиться друг другом, понимая, что с приходом рассвета каждого из них опять ждёт своя жизнь, в которой невозможно найти места для них двоих, а лишь уповать на новую случайную встречу и молиться, чтобы их уже свели не беды, а радости.
Наутро дороги припорошило и сковало льдом, поэтому лошадь легко понесла своего седока в Париж, навстречу новым испытаниям. На четвертый день показались городские стены королевского города, над которыми веял густой дым от многочисленных печей в домах и мастерских, снег же под ногами превратился в жидкую застывшую грязь. Джованни с замиранием сердца проехал городские ворота, с интересом глазея по сторонам на дома жителей, которые отличались по цвету камня от тех, что строили в Аквитании или Лангедоке, вслушиваясь в говор проходящих мимо немногочисленных горожан. Все же многие предпочитали в мороз отсиживаться дома. «Но как я теперь смогу с ними говорить? Как они смогут понять меня?»