Равноденствие

========== Аркадия ==========

Райх таял неравномерно.

В некоторых районах вода лилась ручьями. Карнизы дрожали от грохота, а в водосточных трубах раздавалось шуршание, как будто спрятавшаяся там крыса прогрызала себе выход наружу. Снег был голубым и желтоватым, но там, где таяние ещё не коснулось его, поражал белизной. Вот тогда он впервые подумал: «Что-то случилось», подумал: «Я заболел?», но выбросил эти мысли. Слишком уж трудно становилось дышать. Всё таяло, земля сочилась слезами, и кости мамонта поднимались наружу, голые и блестящие от карстовых вод.

По запруженной Грюнерштрассе двигалась колонна пехоты, поэтому они свернули в проулок. Голова немного кружилась. Хаген шёл как пьяный и всё время смотрел вверх. Впереди чернела спина ледокола, справа раздавалось чёткое туп-туп Франца, крошащего гвоздями тротуарную соль. От крыш поднимался лёгкий туман.

Уже на подходе к невзрачному зданию Управления Безопасности Кальт оглянулся, блеснул глазами:

— Секунду. Ждите здесь!

Он круто свернул и исчез в магазине напротив.

Хаген моргнул.

Вывеска гласила «Цветочный салон Брессена», и в тёмной, обитой фиолетовым бархатом нише действительно стояли они. Живые цветы! В горшках и напольных вазах, корзинках и бутоньерках, скорбных венках и просто так — россыпью, на прилавке. Хаген увидел астры. Увидел гортензии — на глянцевых листьях всё ещё сияли зёрнышки влаги…

— Пс-ст, солдат!

В последний момент спохватившись, они нестройно салютнули полковнику, с трудом взбирающемуся по крутым ступеням Управления.

К зданию то и дело подъезжали решётчатые автофургоны, прозванные «сетками», их встречала группа конвоя. Арестованных вводили с торца. У парадных дверей скучали сотрудники СД в серых, припорошённых пылью плащах и шляпах пирожками. Лица у них тоже были серые, непроспавшиеся, они почти не разговаривали и было видно, что яркое, почти весеннее утро оставляет их равнодушными, как и крики людей, гуртом выгружаемых из фургонов.

Это Траум. Всё это Траум!

Солнечные блики на стёклах, окрики, скрип автобусных тормозов. Оранжевые наклейки на фонарных столбах приглашали сочувствующих вступать в ряды трудового фронта. Девушка с плаката певческого ферейна «Фолькслид» зазывно приподнимала край юбочки и улыбалась так, будто думала о тысяче нескромных вещиц. Хаген вконец растерялся. Во всём этом было что-то нездешнее, и запах свежести, исходящий от спутника, на миг показался почти приятным.

— Вот так!

Они не успели опомниться, а доктор Зима уже возник перед ними, высокий и синеглазый, лукавый как чёрт. Алле-ап! В петлице Франца расцвёл великолепный нарцисс, а Хаген обнаружил, что удостоился незабудки.

— Зачем?

Кальт подмигнул.

— А-а! — воскликнул Франц, догадавшись. — Равноденствие!

И вдруг засмеялся, тряхнув волосами так, что едва не сбил фуражку.

— Но это же жутко дорого!

— Возмутительно, — согласился доктор Зима. — Лавочники совсем охамели. Кое-кому придётся задуматься о принципах ценообразования мелких хозяйств, ведь я включу эту флористику в накладные расходы. Не сомневаюсь, Мартин заплатит. В конце концов, я заказал ему чудный венок с остролистом.

***

Когда они выехали за пределы центральных кварталов, и небоскрёбы пропали вдали, а за окном замелькали опрятные рабочие домики — красная черепица, лаковый отблеск на крышах, он подумал: «Аркадия»! Это название привязалось к нему как липучка. Аркадия — рай земледельца. Пункт назначения назывался как-то иначе, но это было не важно.

Важным было задание.

— Видимость, — сказал Кальт и поднял указательный палец. — Комиссия во главе с бургомистром прибудет к семи утра. Не забудьте сбросить пижамы. Спорная территория. А я не люблю, когда со мной спорят!

Они сидели в кондитерской напротив Ратуши на круглых скрипучих стульях. Вкусно пахло печёным хлебом. Франц слушал внимательно, поддакивал, уточнял, а Хаген рассматривал герб, выложенный зелёными стёклами над посудным окошком, и думал о шпионаже. Р-рация, р-резидентура! Раздатчица протирала чашки и поглядывала на них настороженно. Хаген ей улыбнулся, она собрала посуду и поспешила уйти.

Ну да, это же Траум.

— Когда они приедут, то должны увидеть полностью укомплектованный Центр. Вам ясно? Одно дело, когда речь идёт о предназначенном на слом старом сарае, другое — когда в котельной свист и дым столбом. Красота! Эффективность! Хотел бы я посмотреть на того, у кого поднимется ручка на передаточный акт. На всякий случай, — тик-усмешка, — раз уж вы оба — мои секунданты: я выбираю бой без правил, а не мензурное фехтование.

Йо-хо-хо!

«Старый сарай» оказался дворцом с внушительной колоннадой, с химерами-водоплюями на обомшелом фронтоне. Но это обнаружилось позже. Теперь же — повсюду, справа, слева и спереди, хаотически растянулись поля: безымянные голубоватые пустоши, совершенно бесплодные. Смотреть было не на что; молчание шофёра, бензиновый смрад, громыхание клади — всё навевало тоску, и лишь спустя полтора часа, воистину бесконечных, сигналящая автоколонна добралась до подножия Цаннберга. Царство теней закончилось, шоссе сузилось и завилось серпантином. В скалистых иззубринах, блестящих как сахар, катались комочки солнца. Рикошетом отражаясь от зеркал снегомёта, лучи сползали по склону и замирали там, у каменоломни, у медных ворот с чёрными шрифтовыми насечками — «Хольцгамме».

— О чём задумался, мой славный?

Франц вёл грузовик с ловкой небрежностью профессионального гонщика. В прошлом реестровом цикле он отхватил гран-при на чемпионате по дрифту.

— Думаю, что куда ни посмотри, обязательно натолкнёшься на какое-нибудь уродство, — мрачно ответил Хаген. Глаза в зеркале следили за ним, пристально, изучающе.

— Хочешь красоты, эстет? Так смотри на меня, не ошибёшься.

Кажется, он не шутил.

***

Ну вот вам и Аркадия!

Комнатка, в которой им предстояло провести ночь, напоминала кладовку — такая же тесная и сплошь заставленная старьём. На всём, особенно на радиаторе отопления, лежал толстый слой пыли, можно было писать пальцем, как на классной доске. Мел тоже имелся. Белые куски штукатурки валялись в грудах стекла и кокса.

— Scheiße! — проворчал Франц, распахивая окно.

— Нет, я не тебе, солдат, — смешливо добавил он, оборачиваясь. — У меня очень чувствительный нюх, а здесь воняет дерьмом. Но мне нравится, как ты пахнешь, — сказал он неожиданно. — Ты и Айзек, а больше никто. Хотя ты, конечно, свинья! Расовая гигиена начинается с личной, слыхал постулат? Вот скажи-ка мне, блюмеляйн, когда ты в последний раз менял носки?

— Позавчера, — Хаген почувствовал, как вспыхнули щёки. — А только это не твоё дело!

— Теперь моё.

Он двигался с уверенной грацией, точными, скупыми движениями подчиняя себе предметы, захватывая пространство. В этом было что-то знакомое. Вентилятор набирал обороты, лопасти со свистом резали воздух, в памяти колыхались слова, картинки — несвязный ком, подкатывающий к горлу точно зевок.

Что-то с Пасификом. Нет, ещё до того, если представить, что возможно какое-то «до». Но что? Может быть, жаркая теснота на учебном плацу? Беспорядочные вопли команд, слухи, рыдания жён каких-то командировочных. Ложная память. Обшарпанные, заслякощенные стены вокзала, но руки — в том же парении, как дирижёрская палочка. Так, значит, есть те, что и в водовороте войны чувствуют себя на твёрдых ногах, мой капитан; значит, есть повод продолжить фильм, раз скрипит вентилятор и мыльная губка в этих руках движется так знакомо…

— Принеси воды!

Подхватив баклажку, Хаген выскочил в коридор.

***

Здесь тоже кипела работа.

Пригнанные из Транспортной грузчики заносили мебель и оборудование, составляя ящики в главном зале. Сам баулейтер Пауль Нотбек распоряжался в дверях. У него был зычный, но слегка надтреснутый голос, взгляд китобоя и повадки крестьянина; время от времени он покрикивал, и дело спорилось; рабочие суетились как муравьи. Мимо пронесли длиннющие рейки: «осторожнее, техник!» — проволокли по полу разобранный на части стеллаж.