Пасифик

«Эге, — весело хмыкнул внутренний голос. — И говно же ты, техник!»

— В моё время этого не было! — огрызнулся он вслух, едва ли сознавая, что говорит.

Но как я сюда попал?

Туман в голове не рассеивался, а скорее расслаивался, каждую мысль приходилось ловить на крючок. В осколках битых нейронных связей сохранилось немногое: щелчок фонарика, без успеха — батарейки сели ещё в «Моргенштерн». Огонёк зажигалки. Утеплённый китель цвета фельдграу с петличным знаком особых войск и нашивками оберста. «Кажется, меня повысили в звании», — мрачно подумал Хаген. Он стоял перед оконным стеклом, превращённым непроницаемой тьмой в блестящее зеркало. Кто это? Кто лежит там на полу? Потом вниз побежали ступени. Суть ускользала, шевелилась внутри, какая-то неотвязная мысль. Одна её ниточка тянулась к полуоткрытой секретной двери, другая — спазматически дёргалась в такт биению таймера.

Таймера?

— О, чёрт! — понял он, холодея, расширяя глаза. — Ох ты, ч-ч…

И услышал сирену.

***

Страшный металлический вой разорвал ошмётья тумана.

Он исходил из лужёной башенной глотки, отовсюду и ниоткуда, умноженный резонатором крик раненого морского чудовища. Далеко-далеко. Он разнёсся над лагерем, над развязкой на Траум, над Регенхолле, Кримдероде и Айгером — над каждой из заброшенных станций. Звуки сливались, и казалось, что молот какой-то огромной статуи со стоном ударяет в одно и то же место, откалывая звенящий медью кусок:

Ай-зек. Ай-зек. Ай-зек.

Оглушённый, Хаген осел на дно. Почувствовал, как, взбурлившись, прянул кверху мизерный рой пузырьков, всколыхнулась ткань, и снова толща воды стала ледяной и тяжёлой. Сердце ворочало камни. «Знают, — сказал всё тот же голос внутри. — Теперь знают. Они».

Не падать. Только не выключаться…

Царство небесное, царство морское. Он не выключился, но когда на браслете затрепетала зелёная бусина — внутренний вызов — рефлекторно нажал приём.

И снова ошибся.

— Дружок? — тихо позвал браслет. — Где ты?

Лишённый обертонов, уплощённый, он звучал как-то иначе, но Хаген узнал говорящего. Сейчас он узнал бы любого из них. Эфир был переполнен, радиоволны хватали оружие, разбирали шинели, шнуровали обмотки, готовясь выйти в глубокий поиск.

Очень-очень глубокий.

Шёпот звёзд. Ярость азбуки Морзе.

— Дружок, дружок, — твердил динамик так настойчиво, будто и в самом деле надеялся поймать отклик с далёких планет. — Группенлейтер, ну где же ты? Маленький мастер Юрген! У нас большое несчастье. Ай-ай, ты сделал большое несчастье, дружок! Ты где-то здесь? — помолчал. — Я чую твоё дыхание.

Дыхание? Но ведь он не дышал.

Сидел, копя в глотке тёплую слизь. Подтянув к животу уставшие, провонявшие мокрым брезентом ноги, обнимая их, как в последний раз обнимают любимую — бережно, целомудренно и горячо. Вспоминая; красный крест; как солнце заходит на западе, а встаёт на востоке; разгребая осыпь над телом отца («ничего здесь нет…»); представляя лимон корицу гелиерцукер, о, Танненбаум; они сожгут меня Марихен; катая затылком с отросшей щетинкой по кирпичному гребню — просто сидел, сотрясаясь от плача и слушая, внимательно слушая…

Точка-точка-тире. Точка…

***

Метель чуть унялась, и небо сразу стало высоким, очистилось по краям.

Взмывающий кверху космически-чёрный ковш был густо усеян звёздами — да так, что голова шла кругом. Хаген почувствовал, что тоже летит. Боже, какой мороз! На долю секунды он распахнулся, а потом пришло осознание, гидравлический молот протаранил висок. «Бом-м!» — грянул колокол Ратуши. Таймер! Ахнув, он опомнился и, поддёрнув курточный полог, запрыгал по снегу, сопровождаемый пляшущей тенью висельника. Недалеко — два гребка и всё — подошвы увязли: леденистое месиво превратило их в тормозные колодки.

Убежище. Мне нужно убежище!

Ночь горела и стонала на все голоса, как сонм неупокоенных душ. Поблизости — уж не у самой ли лаборатории? — токотал пулемёт. Отрывистый деревянный стук то нарастал, то стихал. Теперь уже не оставалось сомнений — он и впрямь очутился на фронте. «Рекогносцировка», вспомнилось сложное слово.

Проще говоря — где я?

Он прижался к кирпичной стене, страстно желая войти в неё, слиться с камнем и так нечувствительно переждать всё это безумие. Где-то в темноте притаились стекло и доски, картофель, резиновый шланг, солярка, проволока под напряжением. Тянуло также латриной — густым запахом перебродившего кала, Хаген понадеялся, что это несёт не от него. Лагерный двор, — подсказал здоровый инстинкт. А значит, с обзорной вышки уже может следить чей-то бинокль, наводя прицел или готовя ручную гранату. Шах и мат. Если не убраться отсюда.

Вот только как? Скажите на милость — как? Он оглянулся. «Гайстершифф», инновационный воздушный корабль, уткнулся носом в сугроб, тоже безнадёжно завязнув. Разметка на боках снегохода маскировала корпус под колер грязного наста, но метко направленный луч, конечно, обнаружил бы…

Ш-ш-ш-с…

Топот. Голоса лесорубов.

Упав навзничь, Хаген зажал рот кулаком, прикусил перчатку. Сквозь колкую снежную мяшу пробилось жёлтое. Дико взревел мотор. Впереди, на расстоянии броска мяча распахнулись ворота: в светлом квадрате кто-то ходил. Целое стадо теней прогарцевало за угол подсобки — «Habt Acht!»: и сразу же, оживившись, защёлкали дятлы; «з-зиг» — взвизгнула пуля.

Убираться. Срочно!

«Мне нельзя умирать, — подумал он с лихорадочным жаром, словно убеждал кого-то другого, более влиятельного, чем он сам, от которого и зависела судьба всех его действий. — Мне нужно к Марте». Сейчас он не помнил, что собирался сказать, но чувствовал, что лишь это ценное, ещё не произнесённое и держало его на плаву, наполняя волей бороться. Это — и жажда жизни; она по-прежнему бурлила внутри, становясь только сильнее. Он потянул носом, судорожно напрягся, готовясь вскочить.

— Куртхен! Га-а… Вот ещё один!

— Ах-ха! Хох!

Дикий, звенящий крик раскатился по лунному полю, забился, рикошетом отражаясь от кирпичных стен, лестниц, гаражей, сараев, блокгауза. Что это? Разве может так кричать человек? Ненавидящими глазами Хаген упёрся в ночь, хрупнул челюстью. Крик сменился икотой. «Дерьмо, — с оттяжкой сказал сдобный, басистый голос. — Да, Куртхен же, старый хрен, подгони кар. Тебе что — сложно?» Заквакала рация. «Вот дерьмо!» Голос принадлежал фельдфебелю Фольке, но это не мог быть он, так же, как то, что дёргалось под ногами у страшных теней, не могло быть человеком.

И всё-таки было.

В разломе карбоновой чашки блестело опухшее, в трещинах и порезах, молодое лицо, на месте глаз — кровавые впадины. Лунный свет мягко ложился на размозженные ткани, серебрил вдавленный профиль, из которого, как изюм из непропечённого теста, высовывались осколки зубов.

— Сволочи! — совсем рядом услышал Хаген. — Сволочи, вы! Все! Проклятые сволочи!

Низкий, надсадный голос. Он обернулся и вдруг понял, что это плачет он сам.

— И я.

Посмотрел вверх.

Там, в слепых небесах, медленно плыл Пасифик. Как всегда спокойный и золотой.

— И ты — тоже сволочь! — сказал ему Хаген.

***

Ш-ш-ш-с, ш-ш-ш-с…

«Гайстершифф» скользил по снегам, как дельфин, легко взбираясь с волны на волну. Управлять им оказалось довольно просто, и Хаген начал было негромко напевать «Эрику», но заметив, что позади приклеился ацетиленовый глаз, переключился на «Чёрный отряд Флориана Гайера» — и протрубил его с большим чувством. Отсутствие музыкального слуха он восполнил экспрессией.

В конце концов, в его руке были часы, а Пасифик ещё не построили.

Маленький сын дворянина,

хей-я, хо-хо,

Сегодня отправится в ад,

хей-я, хо-хо…

В него уже не стреляли. Тени взяли его в кольцо, которое постепенно сужалось.

Вынырнув из-за огибающий лагерный двор стены, он чуть не врезался в бронетанк, перегородивший дорогу. Их было много — колонна неразличимых гор, рябых от встречного воздуха. Влево, вправо… В бликующем свете казалось, что снежинки падают вверх. Корабль крутануло, занесло юзом. Хаген наклонился, не вынимая ног из стремян, и увидел как впереди мелькнула полосатая рейка шлагбаума. Плавно опустил рычаг газа, дал тормоз и остановился, не доезжая до будки.