Страница 7 из 8
Булгаков. Что, снова хвораете? Иди, Груня, иди…
Груня, пожав плечами, уходит.
Мандельштам. Не в этом дело… Понимаете… Всё катится куда-то… всё понимаю, понимаю, что не избежать, привык уже, но ноги, подлые, дрожат…
Мандельштам говорит глухо, направляя слова нижней висящей губой куда-то вверх при глядящих вниз глазах.
Булгаков. Хотите чаю? Груня!
Мандельштам. Груня ушла.
Булгаков. Это ничего. Чай я и сам могу разогреть.
Мандельштам. Не надо. Не уходите. Посидите со мной.
Булгаков. Вам тоже страшно? Может, тогда водки? Коньяку? У меня где-то оставалось… пару дней назад были гости…
Мандельштам. Гости теперь часто. Это естественно. Когда народу много, труднее обыскивать… Пусть гости сидят до утра… Зовите к себе людей почаще… Хоть трусов, хоть подлецов… Пусть толкутся…
Булгаков. А я не могу из дома выйти… почему-то…
Мандельштам. Из дома уходить тоже хорошо. Пришли к тебе, а тебя нет. Что уж тут? Я вот хожу по улицам и читаю стихи. Я же ничего не записываю… Диктую, потом заставляю Надю их заучить и уничтожаю…
Булгаков. Хорошо быть поэтом!
Мандельштам. Да… Но на одну Надину память полагаться нельзя… Вот я хожу и читаю… Может, кто-нибудь запомнит…
Булгаков. А, вас тоже не печатают?
Мандельштам. Какое! Да если б печатали, я бы не рад был.
Булгаков. Почему?
Мандельштам. Да ведь у нас если печатают, значит разрешено. А если разрешено… кем? Ими? Что ими может быть разрешено? Нет, Михаил Афанасьевич, в наши дни писателям, которые пишут заранее разрешённые вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове… Я бы запретил им вступать в брак и иметь детей.
Булгаков хихикает.
Мандельштам. Как могут они иметь детей – ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперёд.
Булгаков перестаёт хихикать, оглядывается по сторонам.
Мандельштам. Боитесь. И я боюсь. Но нельзя поддаваться… И бороться не хочется… Я не Дон Кихот. А они всё равно сильнее… Они нас съедят, сомнут, прожуют и не заметят. Вот, послушайте, какие стихи я читаю на улице всем, кто соглашается слушать:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачет и тычет.
Как подковы, куёт за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
Пауза. Булгаков потрясён. Он бледен, вжал голову в плечи и не может пошевелиться.
Мандельштам. Что, хорошие стихи?
Булгаков (выдавливает). Я не специалист… Как-то я к стихам… почти равнодушен…
Мандельштам (понимающе кивает). Последнюю строчку надо бы приподнять… Если успею… (смотрит на оцепеневшего Булгакова). Что? Теперь не предложите мне ни чаю, ни водки? Правильно, прокажённого надо гнать, коли не можете исцелить. А вы не можете… Потому, что сами ещё пока не устали бояться. Их самая главная подлость как раз в том и состоит, что всех нас они подцепили на страх… самый первый страх, самый главный: страх физического уничтожения… Маяковский испугался до того, что решил всё сделать сам… Его загнали, как волка, он и кинулся на ружьё… А я вот им работу облегчать не стану. Потому что я не волк… Я человек. И по их волчьим правилам играть не буду. Много чести. Я больше не боюсь… Я подожду. Ну, правда, что вы смотрите? Нет, сначала я только делал вид, а теперь в самом деле не боюсь. Только ноги дрожат… Но я научился. Я жду. Пусть за мной придут, пусть застанут дома… Ко мне давно никто не ходит, и в гости не зовут. Так что – в любую ночь милости просим. Не провожайте! Я уйду сам.
Мандельштам встаёт, жалкий, сутулый, выглядит стариком, хотя одних лет с Булгаковым, шаркая, скрывается за дверью. Булгаков сидит потрясённый.
Пауза. Входит Елена Сергеевна.
Булгаков. Лена!
Он бросается к ней, обнимает.
Елена Сергеевна. Кто это сейчас выходил от тебя? Мандельштам?
Булгаков (кивает). Кажется, он сошёл с ума…
Елена Сергеевна. Он не поздоровался… по-моему, он вообще ничего не видит… меня не заметил.
Булгаков вдруг замечает, что он до сих пор в пижаме.
Булгаков. Извини, подожди. Я сейчас!
Булгаков убегает в другую комнату. Елена Сергеевна осматривается, смотрит на портрет Булгакова. Входит Груня.
Груня. Халнасич! «Шампанское» достала, икры только триста граммов, а вот фруктов… (замечает Елену Сергеевну) Здрасте.
Елена Сергеевна. Добрый день.
Булгаков появляется на пороге, он в костюме и галстуке-бабочке, причёсан.
Булгаков. Спасибо, Груня, вы можете идти.
Груня гаденько смеётся.
Булгаков. Груня! Вы свободны!
Груня. Как скажете. Хозяйке не говорить, что ли? Червонец дайте.
Елена Сергеевна прячет улыбку.
Булгаков. Груня! (указывает на дверь, повышает голос) Пожалуйста!
Груня. А что это вы на меня кричите? Не те времена! И мы в своём праве! А что вы женщин водите, так это мы в газете пропишем. Я гляжу, газеток-то вы шибко боитесь!
Булгаков. Вон!
Груня. Увольняете, что ли? Расчёт дайте!
Булгаков чуть не руками выпихивает Груню за дверь.
Груня. Да что вы руки распускаете? Не те времена! Караул!
Булгаков наконец закрывает за нею.
Булгаков (поворачивается к Елене Сергеевне). Извини. Садись… Лена! Хочешь «Шампанского»?
Булгаков открывает, наливает, пытается делать это ловко, красиво, галантно.
Елена Сергеевна. Было жестоко посылать за мной Любу.
Булгаков. Мне больше некого… А я должен был тебя видеть… я не могу без тебя.
Елена Сергеевна. Повторяетесь, писатель Булгаков. Люба была настолько любезна, что просила передать: ночевать она не придёт.
Булгаков. Она чудная, правда? Давай за неё выпьем!
Елена Сергеевна усмехается. Пьют.
Булгаков. Ты останешься?
Елена Сергеевна (уходит от ответа). Этот костюм тебе очень идёт. Ты в нём похож на этот портрет.
Булгаков. А я его боюсь…
Елена Сергеевна. Костюм?
Булгаков. Портрет. На нём тускнеют краски… С каждым днём. Это предвещает что-то очень-очень плохое…
Елена Сергеевна. Тебе кажется. Ну, как это может быть?
Булгаков. Вот именно, тут дело нечисто… Может, он предрекает мне, что ты уйдёшь от меня… Не уходи!
Елена Сергеевна. Налей мне ещё.
Булгаков наливает.
Елена Сергеевна. Говорят, тебе звонил Сталин?
Булгаков (со страхом, расплескал «Шампанское» из своего бокала). Кто говорит?
Елена Сергеевна. Вся Москва. И не делай вид, что ты этого не хотел. Сам же и распустил этот слух…
Булгаков. Я? Нет! Может быть… ОН?
Булгаков залпом осушает свой бокал. Елена Сергеевна смеётся и над этим.
Елена Сергеевна. Расскажи мне об этом разговоре. Я хочу знать подробности.
Булгаков. Это был очень странный разговор. Он говорил со мной так, как будто он в этот момент был в бане… Говорил со мной, как из бочки…
Свет снова выхватывает из тьмы левый верхний угол, мы видим всё тот же кабинет Сталина, только теперь посреди этого кабинета стоит огромная бочка, в которой сидит Сталин. Видна только его голова. В его зубах дымит трубка, а у уха телефонную трубку держит молодой дюжий чекист, в форме, в фуражке. Другой такой же, чекист-брат-близнец первого стоит по другую сторону от бочки, держит наготове на вытянутых руках белую простыню.