Страница 4 из 8
Булгаков. Вы что же, Николай Робертович, журнал «Безбожник» не читаете?
Эрдман. А вы-то зачем читаете?
Булгаков. С научными целями. В самом деле, интересно. В любом обществе, начиная с каменного века, были какие-то боги. Теперь идёт колоссальный эксперимент, из-под людей этот фундамент вынимают. Интересно, что с ними будет? Изменятся ли они? И в какую сторону? Вполне возможно, что я ошибаюсь, и они станут лучше, чище, деятельней… Самостоятельней… Но что-то… или кто-то… шепчет мне, что нет, не станут… Всё будет только хуже…
Эрдман. Что-то вы сегодня на себя не похожи, Михаил Афанасьевич. Не веселы…
Булгаков. А с чего веселиться? Настроение-то похоронное.
Эрдман. Это я понимаю. И всё же я попробую вам его поднять. Ещё басенка:
Мы любим подмечать у недругов изъяны
И направлять на них насмешки остриё.
Однажды молоко спросило у сметаны:
«Скажите, вы еда или питьё?»
Сметана молвила: «Оставьте ваши шутки,
Действительно, я где-то в промежутке.
Но ведь важна
Не эта сторона,
Всего важней, что я вкусна,
И то, что все бывают мною сыты…»
Вот так порою и гермафродиты:
Тот, кто на свет их произвёл,
Конечно, допустил ужасную небрежность,
Но ведь, в конце концов, существенен не пол,
А классовая принадлежность.
Булгаков (с каменным лицом). Смешно. Только как вы так спокойно это читаете? Вы не боитесь?
Эрдман. Кого? Вас?
Булгаков. Нет, не меня. Сметану.
Эрдман (усмехается). Гермафродитов я боюсь больше.
Булгаков. Вы жертвуете ферзя? Смело.
Несколько секунд играют молча.
Эрдман (вдруг как бы поняв что-то). А вы не любите людей, Михаил Афанасьевич. Сами, видите ли, не религиозны, но для людей церковь – опора…
Булгаков. Да, не люблю. Не люблю и не верю в людей! (снова вскакивает, бегает, горячится) Веками они ходили в церкви, целовали батюшкам руки, тащили масло, молоко и яйца, а теперь так покорно смотрят, как разрушают церкви и высылают попов. Многие, как вы совершенно правильно изволили заметить, даже злорадствуют, участвуют во всём этом. За что же мне их любить? Сегодня они кричат «Да здравствует!..», и «Ура!», и горе тому, кто не крикнет, а завтра появится кто-то новый, кто скажет, что всё это, начиная с семнадцатого года… ошибка… перегиб… преступление…
Белозёрская (входит, неся бутылки). О, господи, Миша, тише!
Булгаков. …и они с готовностью станут делать на эту тему доклады! А что будет после, – мы и представить себе не можем!
Эрдман. Совершенно с вами согласен.
Булгаков. У человека бог всегда в голове. И когда он изгоняется, на его место приходит кто?
Белозёрская. Кто?
Эрдман. Другой бог.
Булгаков. Ах, если бы! Мне-то всё кажется, что на его место пришёл совсем другой персонаж.
Звонок в дверь. Белозёрская показывает глазами на ушедшую в кухню домработницу.
Белозёрская. Умоляю, друзья, осторожней. И кстати, Николай Робертович. У нас есть сыр.
Эрдман смеётся. Белозёрская уходит открывать дверь.
Эрдман. Вам шах, гражданин Булгаков.
Булгаков садится за стол, смотрит.
Булгаков. Позвольте! А ладья-то где?
Эрдман. Какая ладья?
Булгаков. Вот тут у меня ладья стояла!
Входят Ильф и Петров, такие разные и, одновременно такие похожие друг на друга.
Ильф. Эрдман ладью украл!
Петров. Какой скандал!
Булгаков. В такой обстановке я играть отказываюсь.
Эрдман. Сдаётесь?
Булгаков. Нет, просто не буду больше играть и всё… (нарочито поворачивается к вошедшим, начинает их приглашать, усаживать). Евгений Петрович, Илья Арнольдович, будьте любезны, проходите! У нас сыр есть!
Эрдман смеётся.
Петров. Мы Карлыча с собою привели, ничего?
Ильф. Он пьян со вчерашнего…
Булгаков. Не мудрено.
Входит Белозёрская.
Белозёрская (с каким-то ужасом). Миша, там Юра…
Булгаков (кивает, кричит домработнице). Груня! Убирай, детка, водку…
Белозёрская сторонится, пропуская Олешу, который может идти, только повиснув на Катаеве.
Олеша (заплетающимся языком). Веселитесь? Ну, правильно… У вас тут тепло… У вас тут сыр… И абажур размером с дирижабль… А ему… ему холодно…
Катаев. Извините, Любовь Евгеньевна… извините… Юра, может, ты сядешь?
Олеша (вдруг взвинтился). Нет! Я буду пить стоя!
Булгаков. А не будет вам?
Олеша. Как хотите. Всё равно надо пить не чокаясь…
Олеша нагибается, достаёт чекушку из носка.
Катаев. Откуда у него? Я вроде всё проверил.
Олеша. Посуду дайте! А то из горлышка тяпну!
Булгаков кивает Любови Евгеньевне, та достаёт из серванта рюмку, даёт Олеше.
Олеша. Мерси. (наливает) Ну, Владимир Владимирович… пусть земля тебе будет пухом… (выпивает). А вы что же? Не будете за Маяковского пить?
Все подтягиваются к столу, Белозёрская достаёт рюмки и вдруг звучит голос Булгакова.
Булгаков. Виноват, но я протестую. На похороны я ходил, конечно, это был мой долг, но пить его память я не буду.
Олеша. Как это? Ты что? Ведь он же… Да ты! Да я тебя!
Катаев. Усадите его, ради бога!
Ильф и Петров оказываются по обе стороны от Олеши, усаживают его.
Олеша. Объяснись, контра!
Булгаков. Юрий Карлович, вам это слово не идёт. То, что оно из вас вырвалось, я приписываю исключительно вашему состоянию.
Олеша. Какому-такому…?
Ильф и Петров резко его усаживают.
Булгаков. А объясниться – извольте. Самоубийство Маяковского потрясло меня так же, как и всех. Вот казалось бы, любимый всеми: начальством, женщинами и читателями… А вот поди ж ты! Застрелился!
Олеша (со слезами). Так затравили же! Затравили!
Булгаков. А кого не травят? Вас? Валентина Петровича? Николая Робертовича?
Раздаётся звонок, Любовь Евгеньевна идёт открывать.
Булгаков. И потом, это ещё не травля. Это так, только была пристрелка… Хотите я почитаю вам, что это значит, когда травят?
В комнату входит лысый человек со светлыми глазами (Николай Лямин) с женой (Наталья Ушакова), кивает остальным. Но Булгаков их не видит, бежит к стене над своим письменным столом, на которой висят вырезки из газет.
Булгаков (зачитывает со стены). «…Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя… Нашёлся, сукин сын, нашёлся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха…», а вот здесь пишут, что мне нравится… «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля…». И кто пишет? Товарищ Луначарский. Вот называют меня литературным уборщиком, подбирающим объедки после того, как «наблевала дюжина гостей». Мой любимый товарищ Киршон называет меня классовым врагом, и что я куда-то там наступаю со своей буржуазной драматургией!