Наречённая

Но Маар понимал и другое — чем больше и ярче он испытывал всё это, тем сильнее ожесточался в нём исга́р. Тхара права — ему лучше её убить. Но уже слишком поздно. Маар это понял, когда только что держал Истану в своих руках, ощущая биение её сердца кожей, а его собственное трепыхалось в конвульсиях. Он не сможет. Уже нет. Он боится её потерять — старуха видела его насквозь, когда говорила это. Асса́ру Истана — это его яд, и если он не найдёт противоядие, то в этой борьбе он погибнет рано или поздно…

Плевать.

Маар, больше не медля, схватил плащ с сундука. Накинув меха на плечи, вышел из шатра. Порыв ветра ударил в грудь, обдав снежной волной из ледяной крупы. Он немного отрезвил, остужая кипящий магмой пыл. Шед, закутанный так, что только одни глаза виднелись из-под капюшона, указал в сторону стойбища коней.

— Волки разодрали двух лошадей.

Маар скользнул взглядом по лагерю, оглядывая островерхие шатры, занесённые сугробами, средь которых с факелами в руках сновали его воины. Мела пурга так, что невозможно было отличить небо от земли, и только-только креп рассвет, окрашивая всё вкруг бледным золотом.

— Этой напасти стоило ожидать, нужно было заранее о том подумать.

Голодные звери, теперь испробовав легко добытого горячего мяса и крови, теперь повадятся нападать, и нужно что-то решать, иначе они к окончанию ненастья лишатся всех лошадей — самого ценного, что есть у путников. Без лошадей застрянут неизвестно на сколько дней, недель или даже месяцев. Остался последний длинный переход, а там доберутся до земель Энрейда, что едва не граничит с долиной смерти, где и начинается Излом, где ждёт Маара новое пристанище — крепость Отрмор.

Добравшись до стойла, страж ощутил, как в нос ударил запах железа.

— От кобыл ни косточки не осталось, — докладывал Шед.

Кони, укрытые толстыми попонами, неспокойно толкли снег копытами, всхрапывали и вскидывали гривы, озираясь одичало. Донат с другими соратниками пытался их как-то усмирить: тормошил холки, гладил морды.

— Ночью нужно сторожить, — приказал Маар. — Поочерёдно.

Больше ничего и не оставалось. Шед кивнул и отошёл, окрикивая и подзывая мужчин. Страж, похоже, после того разговора в обиде. Маар проводил его взглядом, повернулся и пошёл прочь, возвращаясь к своему шатру, прислушиваясь к завыванию ветра и тому ненастью, что творилось у него внутри. Так ведь легко упустить и угрозу — нужно быть начеку. Туда, где проливается кровь, приходят стервятники — урок, который когда-то заучил Маар от колдуна. И не важно, кто ими станет — твари Бездны или головорезы.

Дыхание стража отяжелялось при каждом шаге приближения к шатру, бухало камнем о рёбра сердце. Маар сжал кулаки и вошёл внутрь. Он скользнул внутрь шатра вместе с холодным воздухом и вьюгой. Сразу его остро и неумолимо потянуло к ней — посмотреть, вдохнуть, коснуться. Проклятое наваждение! Проклятая асса́ру! Скинув себя тяжёлый мех, мужчина прошёл бесшумно по коврам, на ходу ощущая тишину. Заглянул за полог. Истана зябко свернулась на ложе, не шелохнулась, когда он появился, на этот раз не притворялась — уснула. Маар втянул в себя воздух, пропитанный ароматом её тела, призвал всю свою волю, чтобы оставаться холодным и равнодушным. Но он полностью и безнадёжно идёт на поводу у своих чувств, а этого не должно случаться с ним. С асса́ру невозможно оставаться в покое, она дурманит голову не хуже самого крепкого навриимского вина. Стоит ему приблизиться, в нём против его воли сгущается кровь, бьёт горячими толчками в пах, вынуждая плоть каменеть и вздрагивать. Испробовав асса́ру один раз, ему хотелось ещё, безумно хотелось снова вкусить её губы, проникнуть в горячее лоно, заполнив её собой, ощутить тугой захват, утонуть в озёрах её глаз.

Ступая по мягкому ковру, идя на поводу своего безудержного вожделения, Маар оказался рядом со спящей девушкой. Он опустил взгляд, подобрав с пола шкуру, навис над свёрнутой в калач Истаной. Что-то дрогнуло внутри, когда он увидел, как она даже во сне прижимает руки к груди, пряча их от него, пряча себя от той угрозы, что подстерегает её каждый миг пребывания рядом с исга́ром. Маар перевёл задержавшееся в горле дыхание, осторожно накрыл девушку, чтобы не потревожить и не разбудить случайно, хотя ему очень хотелось, чтобы она проснулась, чтобы распахнулись глаза, открывая синь неба, которая сейчас спрятана под длинными ресницами. Но Истане нужен отдых, Страж это понимал. Побелевшая, отощавшая, измученная Истана спала, но теперь сыта, хоть за это можно не беспокоиться. Маар собрался уйти, но не мог сдвинуться с места, задержался. Рука сама потянулась к ней. Ван Ремарт тронул шёлк волос асса́ру. Так бы и гладил дни и ночи, наблюдая, как переливаются все оттенки жемчужного и золотого в свете костра. Волосы асса́ру, струящиеся едва не до колен, невероятно мягкие и гладкие, как у ребёнка. Маар судорожно выдохнул, он хотел уйти, но продолжал стоять на прежнем месте, весь напрягаясь, ощущая, как наливаются мышцы тела свинцом, как тяжелеет пах. Почему он не возьмёт её прямо сейчас? Он убрал густые пряди за плечо Истаны и окаменел. Тонкая шея девушки покрыта синими пятнами — следы его пальцев, его ярости и желания. Внутри стража разлилась чернота. Ему не нравились эти пятна — его метки, означающие его власть над ней, да и что значит эта власть? Попытки подчинить тело посредством боли, тем самым всё больше отдаляя душу асса́ру от себя. В этот раз он был с ней слишком жесток, он перегнул палку.

Маар зло стиснул зубы, сглатывая сухо. У асса́ру не может быть души, только бездна, ледяная бездна вместо сердца, но стук его, такой горячий, такой сильный, отдавался ударами в его теле и твердил об обратном. Теперь ван Ремарта рвало на части от противоречия: с одной стороны, он не желает причинять ей боли и наблюдать, как в глубине её бездонных глаз рождается страх вместе с ненавистью, он не желает, чтобы страх был толчком её взаимности к нему, принуждённой, насильственной, всё же в этом было что-то уродливое. Истана слишком красива, идеальна, как фарфоровая статуэтка, ей не шли к лицу ни ненависть, ни страх, ни эти синяки и ссадины… Но, с другой стороны, исга́р жаждал этой боли — пусть лучше будет это, чем пустота и холодное отчуждение. Эти синяки делают асса́ру немного живой. И всё же Маар решил не оставлять их на её коже, по крайней мере, он постарается.

Страж отошёл, оставив Истану. Бросил сучьев в очаг, вернулся к своему ложу. Опустился на шкуры, пытаясь игнорировать сигналы своего острого желания, растянулся возле очага.

Буря крепла. Всё сильнее поднимался ураган над долиной, обрушивая на лагерь потоки снежного крошева. Маару нравилась такая непогода, стихийная, неуёмная, бурная — она поднимала внутри него волны чего-то огромного, необъятного, сокрушающего, того, что придавало ему сил и позволяло, пусть на немного, но забыться, отрешиться ото всего. Маар любил непогоду с детства. Он ярко помнил, как, сидя возле очага с колдуном, когда тот неспешно чинил одежду или сбрую в свете масляных ламп, ощущая буйство стихии за деревянными стенами, наблюдал как переливаются кровавые угли в очаге, чувствовал спокойное дыхания жара на своей коже. Тогда, когда ненастье рвало и метало всё снаружи, тогда он чувствовал ту хрупкую грань сил. Старик поглядывал на него тревожно, но молчал, он уже решил что-то для себя, решил судьбу маленького Маара — отдать его в храм к наставникам. Боялся ли его старик, раз поступил с ним так, отдал в когти стервятникам, где он будет учиться выживать, или решил, что так будет лучше для взрослеющего исга́ра? Маар никогда не узнает потом. Лишь с годами он начал понимать, что, если бы не попал в это пекло измывательств и пыток, не стал бы таким, какой есть сейчас. Его бы никогда не заметил совет, и Маар не получил бы титул. Сначала он таил обиду на колдуна, потом жгучую ненависть и в конце концов чувство благодарности. Маар носил его в себе уже давно, где-то в глубине надеясь высказать его старику. Только жив ли тот? Вытянутый сгорбленный силуэт, тонкие, как верёвки, руки, повисшие вдоль сухого тела, спрятанного за полотном изношенного сукна. Колдун медленно удалялся от ворот храма — это последнее, что запечатлел о нём Маар, клеймом выжег в своей памяти. Колдун ни разу не обернулся.