Страница 4 из 15
Эвелина слышит, как сокамерник за спиной насвистывает какую-то бодрую мелодию. Оптимист хренов.
Вниз их спускают в специальной кабинке, похожей на детскую карусель, но ужасно уродливую. Они как будто оказались внутри чугунной, давно не мытой сковородки, где на стенках сверкает застывший свиной жир.
Выталкивают их оттуда практически пинком. На этот раз руки никто не связывает, но в этом нет нужды: ни один идиот не попытается сбежать перед началом боев. Это же такой шанс. Так, по крайней мере, говорит братец Ветер.
Находящаяся в подвале тюрьмы огромная арена под завязку забита арестантами и вполне себе расслабленными охранниками. Зрелище похоже на зал перед началом рок-концерта, когда публика трепещет перед выходом любимой группы. Кто-то расслабленно болтает, другие курят у стены, третьи задумчиво двигают челюстью, пытаясь сосредоточиться перед началом боя.
Кое-кого Эвелина узнает. Ырок пару раз видела, пролетая над ночными полями. Эти антропоморфные существа в тюрьме для настоящих монстров выглядят мелкими и безобидными – и только ярко-желтые, как автомобильные фары, глаза выдают в них что-то опасное. Со стрыгой тоже встречалась: тело с синеватой кожей, разбухшие мышцы, загривок из алых шипов и самое главное – два ряда острых, как свежезаточенные ножи, зубов, которые в рот не помещаются, вот он все время открытым и остается.
Парочка оборотней жмется друг к другу, обнимаясь мохнатыми руками. Слюна стекает из пасти прямиком на тюремную робу, но зверолюди этого не замечают. А вот между безобидным лешим и его приятелем домовым притаилась железная баба со своим знаменитым крюком, которым она хватает своих жертв. Только вот, несмотря на грозный вид, способна она победить разве что ребенка. Тут совсем другая сила нужна, другой подход.
Эвелина становится в один из последних рядов. Слева от нее оказывается Ветер, справа – крупный бородатый мужик с грустными глазами.
– Начали уже? – спрашивает у него Эвелина.
Тот равнодушно пожимает плечами.
– Сейчас-сейчас, – возбужденно шепчет Ветер ей в ухо.
На импровизированную сцену выходит маленькая девочка с распростертыми за спиной белыми крылышками, совсем как у бабочки-капустницы. Удивительно, как такая крошка умудряется тащить за собой тяжеленный золотой гонг и колотушку с рельефной ручкой.
– Внимание! – громом раздается по всей арене.
Эвелина удивленно оглядывается по сторонам в поисках мужчины с таким звучным голосом, но вскоре со стыдом понимает, что голос принадлежит крошке-коротышке.
В зале становится значительно тише. Стоящее неподалеку от Эли существо с хвостом ящерицы и головой быка всем телом подается вперед.
Сейчас это выглядит смешно, но пройдут годы, и маленькая птичка будет тянуться к манящему гонгу наравне со всеми. Будет жаждать услышать заветный звон и как можно скорее ринуться в атаку.
– Нам нужен первый претендент!
Ящеробык молниеносно вздергивает в воздух обе руки (абсолютно человеческие), и бабочка тут же указывает колотушкой в его сторону. Ласкающим уши баритоном она объявляет:
– Прошу на сцену, сударь! Так, а теперь его соперник…
Эвелина сама не замечает, как левая рука взмывает ввысь. Она об этом еще пожалеет.
· 2 ·
Живи тихо – не увидишь лиха
На обратном пути из погреба Вера замечает где-то в небе резкое движение, запрокидывает голову и с почти детским любопытством следит за стремительно падающей звездой. Выдыхает.
– Красота, – срывается с тонких губ, и они так и остаются чуть приоткрытыми.
Как-то со всеми несчастьями и невзгодами ей все еще удается удивляться обычным вещам. Да, порой так бывает: все идет не так. Хотя, нет, не идет – валится, косится, падает вниз-вниз-вниз, прямо как эта звезда.
– Вер, ну ты где застряла?! – доносится с крыльца голос Катьки, Вериной соседки.
– Да иду я, иду! – А сама все смотрит на небо, глаз не может оторвать.
Вера всегда любила летние вечера: теплые, с нежным ветерком, щекочущим кожу, и стрекотанием кузнечиков в высокой траве. Если что в свое время и заменило ей чувство безысходности, так это такие вечера и еще парное молоко.
Девушка покрепче перехватывает юбку, куда по пути ссыпала пару горстей белой смородины, и спешит обратно в дом. Катя как раз затопила печку и уже разогревает вчерашние щи на одинарной конфорке. Запах в помещении стоит божественный. Вера вдыхает полной грудью и высыпает смородину на стол. Некоторые ягоды катятся со стола прямиком на щербатый пол, а затем прыгают в разные стороны, будто мелкие блошки.
Катька меж тем стоит у плиты, вся взопревшая. Растрепанные волосы липнут к влажному лбу, но девицу это вроде как совершенно не беспокоит. Черненькая, вся в отца, Катька рано повзрослела, но внешне так и остается сущим ребенком: пухлые щечки, круглые вечно удивленные глаза и крупные белые зубы с задорной щербинкой впереди.
– Как думаешь, наливать? – спрашивает Катя.
Вера опускается на карачки и принимается ползать по полу, пытаясь собрать все ягоды.
– Не знаю, смотри сама, – доносится из-под стола.
Пожелтевшая вязаная скатерть полностью скрывает Веру от чужих глаз – виднеется только голая пятка.
– В смысле, сама? Я тебя русским языком спрашиваю: тебе горячий, шоб ошпарило, или просто теплый?
– Чтоб ошпарило, – просит запыхавшаяся Вера, показавшись из-под скатерти.
Катька одобрительно кивает и вновь накрывает варево крышкой, оставив его покипеть еще на пару минут.
– Вот ты мне скажи, – заводит старую шарманку Катя, – долго еще будешь в моей компании щи хлебать? Меня, между прочим, Лешка ждет. Ты считаешь, это нормально, что жена прохлаждается у соседки всего через неделю после свадьбы? Вот пройдет месяцочек, вот тогда…
– Прости, Кать. Конечно, можешь идти. Я просто не подумала, когда тебя позвала.
Катя польщенно наклоняет голову. Они же как сестры. Пусть Вера почти на десять лет старше и помнит, как Катька пеленки пачкала, в этом дуэте она почему-то часто ощущает себя младшей. Ее тянет то и дело приласкаться к Катьке, положить голову на ее гладкие коленки, рассказать обо всем, что наболело. И Катька ведь слушает, никогда не перебивает.
Порой Веру даже тянет видеть в подруге давно потерянную мать. Та тоже могла сказать дочери резкое словцо, иногда даже обидное до слез, а уже через пять минут гладила Веру по густым черным волосам. Давно, правда, уж нет тех толстых кос, но фантомная рука матери до сих пор словно касается ее макушки.
– Ладно, чего с тебя взять, – разводит руками Катя. Она, как и мать, не может долго сердиться на Веру. – Давай, руки сполосни, и навернем с тобой по тарелочке. Мои щи под надзором надобно есть! – В воздух вздымается указательный палец. – А Лешка, черт с ним, потом еще подогреет.
Когда обе девицы наелись настолько, что любое движение причиняет легкий дискомфорт, Катерина по-кошачьи тянется и с трудом поднимает себя из-за стола. Перебрасывает жиденькие светлые косички через плечи и забирает оставленную около печки вязаную кофту.
– Ну, ты, это, Вер, не грусти, – говорит она напоследок. – Я к тебе еще зайду.
Она исчезает так быстро, как пропадает легкий вечерний ветер, еще мгновение назад ласково обдувающий лицо, а теперь, словно ветреный любовник, ласкающий чужую кожу. После нее остается только едва ощутимый аромат фиалок и тепло, которое, несмотря на еще не остывшую печь, тут же начинает рассеиваться.
Вера недоуменно смотрит на стоящую перед ней тарелку с побитым бортиком. Темно-голубые узоры на кайме гипнотизирующе успокаивают. На мгновение удается забыть обо всем: и о канувшем в темноту муже, и о разрушившей жизнь женщине, и о сестрице, чью жизнь не вернуть. А потом ей в голову резко ударяет.
Одна. Одна просыпается, одна ест (кроме разве что тех случаев, когда Катька ее жалеет), одна смотрит телевизор. На работе общения будет побольше, но там все люди другие. Чужие. Вера это не только знает наверняка, но и нутром чувствует.