Змеи. Гнев божий

Но сейчас Эвелина обо всем этом не знает. Она думает о яблонях, которые впервые за тысячелетия оставила без защиты, и, конечно, о Фениксе – о друге, которого у нее никогда не было.

– Эй! Пс-с-с… – доносится из темного угла камеры. – Птичка, ты, что ли?

Голос знакомый, но кому именно из братьев принадлежит, Лина вспомнить не может. Вопреки ожиданию в груди становится тепло от родных слуху звуков. Девушка оборачивается и пытается разглядеть сгорбленную в темном углу фигуру кого-то весьма внушительных размеров. Очертания размытые, смешанные со стенами, темнотой и облепившими несчастного Тенями.

– Братец Ветер?

Только Эвелина и так знает, что это и правда он. Мелодичный баритон знаком ей с самого детства, когда она только ступила на эту грешную землю.

– Западный, – подсказывает мужчина, заметив ее замешательство.

Он болезненно откашливается, свернувшись в плотный шар, совсем как броненосец, а затем опять отклоняется к стене, пытаясь восстановить дыхание. В полумраке камеры видно плохо – освещением оснащены только коридоры, – но похоже, на Западном Ветре практически нет одежды – лишь набедренная повязка.

– Победишь в боях кого-нибудь с мягкой шкуркой, у тебя тоже такая будет, – улыбается Ветер, но Эля не рискует улыбаться в ответ, потому что не знает, шутит он или всерьез.

– Ты чего здесь забыл?

– А, – он машет рукой, – попал одному красавчику в лоб летающей тарелкой. Ладно бы что по-настоящему запретное, – ведет бровями, – извращенное… Так нет. Даже рассказывать не буду – помрешь от скуки.

Только закон для всех один.

– А ты? – спрашивает Эвелину Ветер.

Птичка знает, как играть в эту игру. Пытаясь пригладить растрепанные волосы, она проходит вдоль стен, пытаясь обнаружить кушетку или лежанку любого рода. Но ничего.

– Матрацы у нас для подхалимов Морской девы.

– Кого? – не понимает Эвелина.

– Каракатицы, что здесь всем заправляет. Ты ее видела: она ж тебя сюда и затащила.

Вот, значит, как: Морская дева. Знает ли Василиса, чем занимается ее обожаемая сестрица?

– Так ты как сюда попала? – не унимается Ветер, подавив очередной порыв закашляться.

– Я? – Пауза. – Тоже ничего необычного. Помрешь от скуки, пока дослушаешь.

– Ты, это, мать, меня не передразнивай! – Только вот тон у братца совсем не злой – напротив, шутливый. – Не хочешь рассказывать, так не надо. У нас тут впереди столетия. Лихо, вон, вообще уже не помнит, за что сюда попал.

Ветер потягивается и ложится на каменный пол, при этом устраиваясь поудобнее, как будто под ним не булыжники, а мягчайшая перина.

– Дам я тебе, Эвелинка, пару бесплатных советов. – Ветер закинул руки за голову. Мог бы, засунул бы себе еще в рот жухлую соломинку для солидности. – Во-первых, не дерзи Каракатице. Можешь ненавидеть ее молча – так почти все здесь делают. Как говорится, и волки целы, и овцы сыты.

– Наоборот, – говорит Эвелина, но голос слишком слабый.

– …Так, о чем это я? В общем, номер два: ешь, пока дают. Знаю, ты, наверное, думаешь, раз на воле клевала, как птичка… Хм, прости, не знал, с чем еще сравнить. Вот, раз тебе особо пища не требовалась, не значит, что она тебе не нужна сейчас. Это тебе не Беловодье с молочными реками, кисельными берегами, круглогодичным солнышком и турпакетами к Холму Радости. Это, милочка, Карское море, и тут чертовски холодно! Так что энергии тебе понадобится в тысячу раз больше, чем прежде. Что еще? С богинками дружбы не заводи. Они только с виду такие красотки. – Ветер задумчиво чешет предплечье. – К тем, кто хорошо себя ведет, могут подселить домового.

– Ну, ты-то, я вижу, далеко не образец послушания. – Впервые за долгое время Эвелина расплывается в улыбке.

– Я – дух свободы! – с гордостью заявляет сокамерник. – Для меня это позор на всю семью, коли позволю кому себя гладить по загривку, как какую блохастую собачонку.

С трудом превозмогая отвращение, Эвелина опускается на пол. Не стоять же целый день на ногах, в конце концов, тем более что совсем скоро одежда засалится, впитает в себя многочисленные тюремные ароматы и сделает ее хозяйку не лучше и не хуже других. Как море омывает скалы, так время омоет Эвелину, сгладив края и позволив вписаться в тусклую мозаику тюрьмы под названием Божедомка.

– Скажи, – помедлив, заговаривает девушка, – что здесь самое страшное?

Даже в темноте видно, что братец Ветер не смотрит в ее сторону, а испепеляет взглядом низкий потолок.

– Безделье, – отвечает он тихо. – На воле как, по крайней мере, у меня: летишь, куда глаза глядят; заглядываешь в дома, видишь настоящую жизнь. А здесь каждый день похож на предыдущий. Побудка, кормежка, отсидка в камере, снова кормежка, потом отбой. Знаешь, я иногда думаю, лучше бы у нас, как у людей, были каторжные работы, я не знаю… Посадили бы нас за станки или заставили снег руками копать. Но нет же, эти твари знают, как сломить наш дух. Убрать часы, запереть в вечной полутьме и наслаждаться на первом ряду этого замечательного спектакля под названием «смерть богов».

На ужин приносят заиндевевшее варево, понять происхождение которого невозможно. Похоже на перловку в желатине, но точно не скажешь. Эля с завистью изучает, как братец с жадностью поглощает неопознанную похлебку. Если не знать, что в тарелке, так и вовсе можно подумать, что там какое отменное кушанье.

Ветер поднимает глаза на сокамерницу.

– Учти, я предупреждал.

– Ага. – Эвелина с отвращением возит ложку по тарелке, ни капельки не чувствуя голода.

Первые несколько дней она так и ставит полную тарелку обратно на скрипучую тележку, и повариха с поросячьим пятачком каждый раз одобрительно усмехается, как будто тоже, как Ветер, знает что-то, о чем Эвелине невдомек. А на четвертый день случается вот что.

Божедомка гудит, как огромный пчелиный улей, и даже надзирательница, кажется, с самого утра более благосклонна к своим подопечным. Как обычно, она время от времени чинно прохаживается по длинным коридорам вместе с охранниками-лосями, но практически никого не тычет своей длиннющей палкой с набалдашником в виде каракатицы. Вот, собственно, откуда и прозвище ее пошло.

Оживление чувствуется почти физически. Эвелина никак не может усидеть в своем углу и все вертится, и крутится, и дергает Ветра за теплую руку.

– Сегодня ведь, да? – шепчет девушка, и братец улыбается, завидев огонечки у нее в глазах.

– Я бы тебе не советовал сегодня участвовать. Ты почти ничего не ела…

Но Эвелина уверена, что готова свернуть горы. Она обнимает себя за плечи и чувствует, как крохотные перышки впиваются ей в ладони сквозь тюремную рубаху.

– Тем более как ты собралась кого-нибудь одолеть? – продолжает рассуждать Ветер. – Если поставить всех обитателей Божедомки в линию по росту, то ты окажешься в лучшем случае предпоследней. Ниже только домовые.

Маленькая, юркая птичка. Возможно, это и хорошо, что Ветер думает, что она ни на что не способна. Только вот размеры девушки делают ее практически неуязвимой: попробуй прихлопни своими огромными лапищами.

Когда в замке поворачивается ноготь Каракатицы, Эвелина вздрагивает от возбуждения. Несмотря на пронизывающий каждую клеточку холод, ей вдруг становится жарко. Если бы здесь было зеркало, она бы увидела, как раскраснелись щеки.

– Ну что, новенькая, на выход. – У надзирательницы даже голос становится другой: чуть более мягкий, почти нежный. И только стальные согласные разрезают эту божественную мелодию.

Пока их ведут к арене, Эвелина успевает разглядеть, как устроена тюрьма, потому что когда ее сюда тащили, было как-то не до этого. Теперь отчетливо видны многочисленные этажи, объединенные огромной дырой в центре, через которую можно наблюдать за всем, что происходит в Божедомке. Дорожки у камер даже уˆже, чем надо бы: все время жмешься левее, чтобы случайно не соскользнуть в пропасть, не огороженную ничем, кроме случая.

Конечности приятно тянет. Как же, столько дней в замкнутом пространстве с потолком, до которого даже невысокая Эвелина может дотянуться рукой. Скорее всего, именно поэтому Ветер все время сидит на полу в скрюченном положении, что не хочет признавать тот факт, что он даже во весь рост в этой каморке выпрямиться не может.