Страница 17 из 85
Я позвонил Мюллеру, репортеру уголовной хроники в "Берлинер моргенпост", единственному приличному журналисту в современной прессе. Он остался практически без работы, поскольку преступления освещались в современных газетах иначе, чем прежде, и министерство пропаганды бдительно следило за тем, чтобы в прессе, упаси Боже, не появилась какая-нибудь лишняя или не та информация.
- Послушай, - сказал я после взаимных приветствии, - мне нужны сведения о Германе Сиксе. Все, что есть в твоем архиве, и как можно скорее.
- Тебя интересует биография стального магната? Ты расследуешь дело о гибели его дочери? Так, Берни?
- Меня наняла страховая компания, чтобы я расследовал обстоятельства пожара.
- Ну, и много тебе удалось выяснить?
- Вся моя информация уместилась бы на трамвайном билете.
- Примерно столько же места нам отвели для освещения этого дела в завтрашнем номере, - сказал Мюллер. - Из министерства поступило указание ограничиться перечислением фактов и обойтись без подробностей.
- С чего бы это?
- У Сикса много влиятельных друзей, Берни. У него хватит денег, чтобы заткнуть нам рот.
- А вы что-нибудь разнюхали?
- Я слышал, что это был поджог, вот и все. Когда тебе нужны эти сведения о Сиксе?
- Если завтра они будут у меня, ты получишь пятьдесят марок. И вообще все, что тебе удастся раскопать об этой семье, о всех, кто к ней принадлежит.
- Ну что ж, лишних денег, как известно, не бывает. Я позвоню тебе.
Я повесил трубку и, положив бумаги, лежавшие у меня на столе, в старые газеты, засунул все в один из ящиков, где оставалось еще немного свободного места. Задумавшись, я рисовал какие-то фигуры на промокательной бумаге, а потом взял со стола пресс-папье и повертел его на ладони. В этот момент раздался стук в дверь, и в комнату бочком протиснулась фрау Протце.
- Я подумала, может быть, вы хотите, чтобы я навела порядок в ваших бумагах?
Я показал ей на груды папок, сваленных в кучу на полу за моим столом.
- Вот это и есть мой порядок, моя классификация. Вы можете мне не верить, но все эти дела разложены по определенной системе.
Она улыбнулась, думая, что я шучу, и кивнула с таким видом, словно я говорил о вещах, способных конкретным образом изменить ее жизнь.
- А вы над всеми этими делами работаете?
Я засмеялся:
- Я же не адвокат. Что касается этих дел, то о многих я вообще не знаю, работаю я над ними или нет. Расследование иногда длится очень долго и безрезультатно. Детектив должен обладать терпением.
- Понимаю.
Тут она заметила фотографию на моем столе и повернула ее к себе, чтобы рассмотреть.
- Какая красивая женщина! Это ваша жена?
- Да, это моя жена. Она умерла в день, когда начался Капповский путч. Эти слова я произносил, должно быть, уже сотню раз. Связывая эти два события, я надеялся смягчить боль утраты, по-прежнему не утихавшую, хотя со дня ее смерти прошло шестнадцать лет.
- Она умерла от испанки, - объяснил я. - Мы были вместе всего десять месяцев.
Фрау Протце сочувственно покачала головой. Какое-то время мы молчали. Потом я посмотрел на часы.
- Можете идти домой, если хотите.
Когда она ушла, я долго стоял у высокого окна и смотрел на мокрые улицы, сверкавшие, как лакированная кожа, в лучах солнца, уже клонившегося к закату. Дождь перестал, и я подумал, что вечер будет хорошим. Из "Беролин-Хаус", что напротив, вытекал ручей служащих и тут же исчезал в лабиринте подземных туннелей и переходов, которые вели к станции "Александрплац".
Берлин... Когда-то я любил этот город, но это было давно, еще до того, как ему пришлось надеть на себя тот тутой корсет, что позволял дышать, но с трудом, еле-еле. Я любил простодушное, легкомысленное отношение берлинцев к жизни, дешевый джаз, вульгарные кабаре и все те излишества культуры, которыми славился Берлин в годы Веймарской республики и которые превратили его в один из самых восхитительных городов мира.
Позади здания, где располагалось мое агентство, к юго-востоку, стояло полицейское управление, и я представил, как неутомимо трудятся его сотрудники, искореняя преступность в Берлине. Денно и нощно они гоняются за злодеями, которые относятся к фюреру без должного уважения, выставляя табличку "Продано" в витринах своих мясных лавок, не признают нацистского приветствия поднятием руки и предаются любовным утехам с лицами того же пола, что они сами.
Таков Берлин при национал-социалистах - большой заколдованный дом с темными углами, мрачными лестницами, зловонными подвалами, запертыми комнатами и чердаком, где бесчинствуют привидения, которые швыряют на пол книги, барабанят в двери, бьют стекла и орут по ночам, смертельно пугая хозяев, время от времени мечтающих о том, чтобы все продать и умчаться куда-нибудь подальше. Но, как правило, потом они гонят от себя эти мысли и, заткнув уши и зажмурив глаза, пытаются делать вид, что все в порядке. Дрожа от ужаса, они стараются говорить как можно меньше и не обращать внимания на то, что почва уходит у них из-под ног, а их смех напоминает тот неестественный, натужный смешок, которым принято отвечать на шутки начальства.
В новой Германии процветают три вида деятельности: полицейский сыск, сооружение скоростных автомагистралей и массовые доносы - поэтому жизнь в Алексе никогда не замирает. Даже сейчас, когда большинство общественных учреждений уже заканчивали работу, двери Алекса непрерывно хлопали. Особенное оживление наблюдалось у четвертого подъезда, где было паспортное управление. Оттуда, несмотря на поздний час, выходили берлинцы - по преимуществу еврейской национальности, - отстоявшие целый день в очереди за выездной визой. Их лица сияли от счастья или, наоборот, были замкнуты, погружены в печаль - в зависимости от того, удалось им получить визу или нет.
Я прошел до Александрштрассе мимо подъезда номер три, возле которого двое полицейских из дорожной полиции, прозванные "белыми мышами" за свои короткие, светлого цвета мундиры, хорошо заметные издали, слезали с пропыленных мотоциклов "БМВ". Мимо меня в сторону моста Янновиц, включив на полную мощность сирену, пронесся полицейский фургон "Зеленая Минна". Не обращая никакого внимания на вой сирены, "белые мыши" важно прошествовали в здание, направляясь к начальству с отчетом.