Соколиный остров

В следующий раз я приезжаю с сыном. И уже всё по-другому. Окунь начинает клевать. Жерлицы могут простоять два дня без единого подъема флажка. И только – белая тишина кругом эти два дня. Лишь пара воронов изредка облетит озеро, проваливаясь ко льду и взмывая, нежно касаясь друг друга крыльями в любовной игре. Это их, верных в постоянстве, я встречаю каждый год на озере. Во всяком случае, так хочется думать. A ночью жадно гудит пламя в печке, потрескивая сухим смольем. Лунный свет падает в оконце, и мурлычет приемник в изголовье. Оплывает свеча и тает, становится лужицей стеарина. Я встаю и зажигаю коптилку-светильник.

В углах недовольно шевелятся тени и уползают под нары. Кажется, что сейчас они зашипят, зашамкают что-то в беззвучной злобе. От парного тепла просыпается ночная бабочка и тычется сонно в бревенчатые стены, потом бьется на стекле, сухо и настойчиво. С озера порывами приходит ветер, и от его прикосновения вздыхает лес. Под эти негромкие звуки засыпается с усталости мягко и крепко.

Но в один из дней нашей с сыном рыбалки вдруг начинает брать и щука. Озеро часто дает Димке удачу. То ли Хозяин благоволит ему, или просто подошло время? Случается, что за эти же два дня мы ловим на жерлицы с десяток некрупных щук да в довесок килограммов шесть окуней. Димку с удачи не берет и мороз, на редкость злой не ко времени. Бесцеремонно перебившие «Маяк» Чебоксары сообщают нам, что по республике (по Чувашии) двадцать шесть градусов мороза. Это у них, у соседей. Нас же, в низине, наверное, сильнее обожгло утренником. Но Димка только алеет щеками и весело дергает окунишек. А к полудню – хоть раздевайся.

От весеннего солнца струится марево надо льдом, тает снег, шурша и опадая в темные лужи.

Проходят недели, и мы приезжаем уже с Женькой. К этой весне он подрос, хотя все равно маленький и смешной в зимней неуклюжей одежде, с рюкзаком на спине. Он удивительно терпелив и не ноет, когда трудно. Это первый Женькин выезд на лед. Но в отличие от старшего сына, он не рыболов и быстро теряет интерес к сидению над лункой. Женька скорее нахальноглазый романтик и поэт. Хозяин, сразу его раскусив, не дает ему рыбу, а заодно и мне – его отцу. Я большей частью отвечаю на философские Женькины вопросы и, разбрызгивая лужи на льду, бегаю к жерлицам. Флажки поднимаются и машут на ветру, как сумасшедшие. Я уже потерял счет этим пустым подъемам, и подозреваю, что Хозяин напустил на жерлицы стаю пучеглазой окуневой шантрапы, наглой от талой воды и весенних гормонов.

За всю рыбалку мы не поймали ни одной щуки. Зато нам повезло в этот раз на погоду. В яркие утренние и вечерние зори мы мирно ловили окуней, вели у костра диалектические споры, наблюдали НЛО, вдыхали запах теплых сосен, слушали, как падают капли с крыши и пили березовый сок. Ночью в землянке пешком ходили совершенно небоязливые землеройки. Я будил сына, чтобы показать ему их, маленьких хищников, но Женька спал крепко, как спят честно поработавшие люди.

Отсутствие поклёвок щуки в это время можно объяснить капризным характером озера, но, скорее всего, просто подошёл срок, когда щука готовится к нересту и почти перестает охотиться. На озерах этот срок подходит раньше, чем на Волге.

Задолго до рассвета, по темну, я выхожу из землянки и смотрю на восток. За березняком чуть светлеет небо, тронутое снизу прозрачной розовой акварелью. Выше краски размываются и пропадают в бездонности высокого неба, где еще холодно мерцают звезды. Издалека, едва слышно, раскатывается в сосняке ранняя песня глухаря. Сюда она приходит искаженным эхом-отзвуком. Слишком далеко отсюда находятся тока. И я скорее слышу эту песню памятью. И ушел бы я сейчас туда, где азартно бьются лесные петухи, охваченные страстью продолжения рода своего древнего, но боюсь, не успею обернуться по сырым болотам туда и обратно к пробуждению Женьки. Может испугаться мальчишка, оставшись в лесу один. Я сажусь на бревно у кострища, вспоминаю, как брели когда-то с отцом по пояс в воде моховыми болотами – уходили по просекам к глухариным токам. Черпали воду прямо из-под клюквенной кочки и варили на бугре уху из принесенных с Озера окуней. Пили водку под старой сосной, закусывали жареной щукой, дышали терпкой прелью оттаявшего леса и багульников. Подставляли лица неяркому солнцу. Ночью тихо приходили к току и стерегли рассвет. «Чок-чок, чок-чок-чок-чок!», – костяно и неожиданно раздавалось вдруг где-то рядом и звоном раскатывалось в бору. Снова – «чок-чок-чок…», – все быстрее, а затем победное – «скр-р-ши-и-и!» Под этот заключительный вскрик-скрежет, когда лесной петух глохнет, мы делали три-четыре подскока по кочкам и снова замирали в ожидании. И так – раз за разом. И вот уже виден силуэт матерого глухаря. Он топчется на сосне, тянет к заре «бородатую» шею, наклоняя по куриному голову, и снова взрывается щелчками и «скирканьем». Выстрел обрывает его песню… Но мы не чувствуем своей вины. Каждый поет свою песню. Так уж все устроено. И этот выстрел – для кого-то лишь Финал, Кода симфонии под названием «Жизнь».

2

В эту весну мы идем к Озеру втроем. Со мной сыновья – Дмитрий и Евгений. Идем на лыжах, сменяя каждые пятнадцать минут ведущего. Снег не глубок, но оттепелью вязко придерживает лыжи, хоть и смазанные «плюсовой» мазью. Вначале это торможение незаметно, но с каждым шагом лыжи тяжелеют.

Идем весело. Димка давно не катался на лыжах и поэтому падает. Поднимается с моей помощью, снежный и смеющийся.

Лес вздрагивает от наших голосов, и вслед нам долго стрекочет сорока, приседая на лапах с веселой злостью. Она похожа на озябшую рыночную продавщицу в гамашах. Не хватает только «балканки» в зубах.

Перед выходом на лед отдыхаем, сбросив рюкзаки с ноющих плеч, и пьем чай из термоса. «Здравствуй, Озеро!», – говорит Димка, и я вижу, что это не позерство. Женька ехиден. Он что-то там подтыкивает и подначивает ему. Димка показывает кулак.

Вообще-то я стараюсь не брать с собой в лес сразу двоих сыновей (Ванька еще мал для зимних походов), поскольку иногда устаю от их перебранок и здоровой энергии, от которой иногда трещат полушубки, проваливаются дощатые нары и падают набок котелки с горячей ухой. Но так уж получилось в этот раз. Взмолились сыновья, клятвенно пообещав порядок и дисциплину, как в детском саду. Глядя на них, хитроглазых и рослых (а ставший уже выше меня), я как-то с трудом представлял себе сыновей то чинно разгуливающими, взявшись за ручки, то поедающими молочную кашку, то сидящими на горшке.

Между тем, озеро расстилалось перед нами, снежно-оттепельное, с низкими теплыми облаками. Вскоре мы были на месте.

Сходили к землянке. Она была горбатым сугробом, напоминающим берлогу медведя. Кое-как докапываюсь до двери, приваленной снегом, и с трудом пролезаю в узкую щель. Печка, труба – на месте, а это главное. Значит, будет тепло. Оставляю сыновей раскапывать землянку привезенной с собой лопатой и тороплюсь на лед. Времени у нас на рыбалку – два дня, вместе с этим. Надо все успеть.

– Пап, мы тоже хотим рыбачить, – хмурится Димка. Я понимаю его.

– Димуха, с утра все вместе сядем ловить окунька. A ceйчac надо быстро наживить жерлицы, чтобы снасти работали, пока к ночи готовимся. Надо чтобы и в землянке тепло было. Вот сам и рассуди, где сейчас и кто нужнее?

Димка неохотно соглашается. А я возвращаюсь к озеру, чувствуя, что где-то все же лукавлю, хотя в целом прав. Но мне не нужны свидетели… Недалеко от берега бурю первую лунку и начинаю шаманить. Встаю лицом к юго-западу и бормочу что-то жалостное. Мол, здравствуй, Озеро, не был я здесь давно и вот теперь пришел. Не оставь меня и моих сыновей без улова. Лишнего, мол, Хозяин, не возьмем и не побеспокоим зря. На полном серьезе говорю, аж мураши по спине бегут, до закипи в глазах. А почему именно на юго-запад построился? Как-то на восток больше принято… Тут все просто. День за вторую половину перевалил и в той стороне посветлее было, словно лицом ко мне обернулся кто-то… Глупо все это конечно… Чувствую себя язычником, хотя и крещеный. Но может быть, и не столь важно как зовут непостижимое и безначальное Начало и суть всего?