Страница 28 из 67
— Саттар-бе-е-ек! Куниии-цыын!.. Куниии-цын! Саттар-бе-е-ек!
На поединок выехал Саттар-бек, в чернёном шлеме с тремя перьями и в кольчуге, в руке копьё. Оглядел противника, ухмыльнулся. Под Молодями, как и в Москве, он искал встречи с мурзой Хворостининым, водил воинов туда, где стоял его полк, а биться с ним выехал простой воин. Что ж, он накажет наглеца. Саттар-бек похлопал каурого жеребца по шее, опустил копьё, бросил коня на противника. Всадники сближались. Саттар-бек припал к гриве коня, выставил копьё, прижал к правому боку. Казак сидел в седле прямо, держал копьё свободно, рука на отлёт. Не по глупости и неумению, а по задумке... Когда до Саттар-бека оставался десяток шагов, Дороня подкинул копьецо, перехватил и метнул. Опытный крымчак даже не дёрнулся, он разгадал намерение казака, отклонил коня и вновь направил на неприятеля. Дороня пригнулся, поздно. Наконечник копья угодил в голову, мисюрка слетела, казак завалился, повис. В гуляй-городе ахнули. Убит? Ранен?... Жив! Ловок казак! Не забыл Безухий навыков, обретённых в ватаге атамана Ермака. Дороня в седле, живой и здоровый, с саблей наголо, не иначе воскрес, испив живой волшебной воды. Саттар-бек раздражённо воткнул копьё в землю, выхватил две сабли, помчался на Дороню.
«Этот урусут заплатит за смерть юзбаши Рахима, лучшего воина моей тысячи, убитого вчера по ту сторону укреплений».
Сошлись, закружились. Дороня рубанул с оттяжкой, Саттар-бек принял удар на клинок, кольнул второй саблей. Мимо. Казак откинулся на круп коня и тут же поднялся. Казачья сабля молнией полетела на врага. Крымчак поймал её в перекрестье меж двух клинков, резко крутанул, вырывая оружие из рук соперника. Темляк обжёг кожу, соскользнул с запястья казака. Смерть рядом. Дороня поднял коня на дыбы:
«Буйнашка, выручай, родимый!»
Каурый жеребец Саттар-бека шарахнулся. Всадники разъехались. Дороня выхватил пистолет, Саттар-бек вложил сабли в ножны, приготовил лук, стрелу. Пришло время потягаться в меткости. И снова помчались лоб в лоб. Татарин прицелился, выстрелил, попал... в коня. И тут не подвела сноровка. Дороня соскочил со смертельно раненного жеребца, перекувыркнулся, встал на колено. Пистолет в руке, казак нажал спуск. Колёсико механизма закрутилось, высекло искру, воспламенило пороховую затравку.
«Это за Буйнака!»
Конь Саттар-бека пал на передние ноги в трёх шагах от Дорони. Теперь и крымчак оказался на земле. Поднялся, отыскал глазами неприятеля: тот уже рядом. Сабля Саттар-бека вылетела из ножен, готовая разить врага, но ладонь казака уже объяла его запястье, выкрутила руку. Боль принудила бека выпустить оружие. Дороня метнулся к сабле, Саттар-бек вынул вторую из-за спины. Вновь засверкали клинки. Удар, выпад, отбой, уход. Противники, равные по силам и умению, рубятся с остервенением. Вот только с каждым мигом всё тяжелее двигаться татарскому батыру. Шлем, кольчуга с железными пластинами, наручи и поножи в жару тягость и в пешем поединке с молодым и быстрым противником помеха. Казак приметил это, не даёт роздыху, ожидает талана... Дождался. Саттар-бек бьёт сверху. Дороня, помня науку Севрюка, встретил и увёл татарскую саблю вниз. Продолжая круговое движение, казачий клинок взмыл вверх, вторая ладонь легла на рукоять, стальное жало с хрустом пронзило незащищённое горло крымчака. Глаза батыра потускнели, изо рта хлынула кровь, окрасила рыжую бородку в красный цвет. Дороня выдернул окровавленный клинок, устало подумал:
«Вот и все».
Саттар-бек опустился на колени, завалился на бок. Кровавая струя оросила жёлтые цветы одуванчиков, втоптанные конскими копытами в землю. Окончился путь того, кто сам не щадил чужих жизней. Умер храбрый, умелый, но жестокий воин. Севрюк и многие другие, кто пал от его руки, отомщены. Возмездие неотвратимо и настигает убийц где бы то ни было, на этом или на том свете. Так было, так есть, так будет...
Дороня возвращался в стан пешком. Буйнак остался лежать на поле брани. Верный конь не единожды спасал казака, Дороне отбить товарища от смерти не удалось...
Русское воинство встретило удачливого поединщика ликованием. Взлетели над головами шапки и шеломы, засверкали сабли. Честь защитнику земли Русской! Честь Дороне Безухому! Радуются, славят воина казаки, стрельцы, боярские дети, боевые холопы, посоха. Среди них мелькнуло лицо посошника с родинкой под глазом. Пришло время и воеводам чествовать удалого казака. Первым слово молвил Хованский:
— Благодарствую за сию победу. Ты ведь не только за себя бился, но и за нас.
Третий воевода, Михаил Лыков, похлопал по спине:
— Знатного воина одолел казак.
Хворостинин не устыдился, обнял. Подошли иноземцы: Фабиан Груббер, Юрген Фаренсбах и Генрих Штаден, ныне он ведал частью пушек гуляй-города. Слово взял Фаренсбах:
— Князь Воротынский видел славный поединок и поручил передать, что он есть пример всему русскому воинству.
Дороня ответить не успел. Сзади, на плечо, легла тяжёлая ладонь. Казак обернулся. Перед ним, в стрелецкой одежде, стоял Прохор. Кузнец облапил Дороню, крепко прижал к груди. Не шелохнуться. Хворостинин что-то шепнул Хованскому. Воеводы отошли, за ними последовали иноземцы. Разбрелись по своим местам и остальные. Дороня и Прохор остались наедине. Казак спросил:
— Отколе? Как в гуляй-городе оказался? Сказали, гонцом в Серпухов отправлен.
— Вернулся уже. — Прохор указал на истоптанную траву: — Садись, слушай.
Дороня подчинился. Сел и Прохор, кашлянул, заговорил:
— Раньше хотел тебя отыскать, да сам ведаешь, не до того стало. В начале лета посылал князь Воротынский с гонцом в Москву, не преминул я сходить на Швивую горку, навестить Кондрата Хромошу, узнать, нет ли вестей. Так вот, он поведал, что приходил из-под Троице-Сергиева монастыря старик именем Пантелеймон Рыбарь, меня искал.
— Неужто Меланья с Аникейкой нашлись?! — не утерпел Дороня.
— Не спеши, внимай. Молвил тот старик, что живёт у него в избе жёнка молодая, Ульяной зовут.
Дороня ухватил рукав Прохора:
— Нашлись мои?!
— Нашлась.
— А Василиса? — недоумённо спросил Дороня, в глубине души понял: случилось что-то страшное.
— Умерла.
Дороня закрыл лицо ладонями.
«Как же так?! Ведь первое моё дитя. Не видел ведь ни разу!» Ком в горле подпёр, не дыхнуть. Прохор молчал. Что тут скажешь. Со стороны гуляй-города послышалось пение. Кто-то протяжно выводил:
Время ли пению? Время, если вырвалось наружу. Поют в тоске, горе, радости, в труде и для укрепления духа. Сказано: «Песня — душа народа и её память». Поэтому и век у народной песни долог.
Прохор прервал молчание:
— Видать, Ульяна от горя сама не своя стала. Старик Хромоше сказывал, то молчит, то с собой разговаривает, то с дитём... вроде оно с ней и живое... Я, как на поле тебя увидел, весь поединок молился, чтоб жив остался. Только ты можешь сестрице помочь от душевной болести избавиться. Ты ей снадобье. Со слов старика, ежедень тебя поминает... Теперь у меня одна родная душа осталась, Ульяна.
Дороня отнял руки от лица:
— Бог даст, и твои найдутся. Теперь нам выжить надо, есть для кого.
— Нелегко будет. Давеча, по указу нашего головы Осипа Исупова, шатёр большого воеводы охранял, слышал, как пленного Дивей-мурзу пытали. Не хотел, собака, признавать, что первый у царя крымского советник, и приспешники молчали. К вечеру царевича Ширинбака взяли да слугу Дивеева, они на мурзу указали.
— Резва ложь, да от правды не уйдёшь.