Страница 12 из 17
Та же тема присутствует и в стихе 19:18, в буквальном переводе с оригинала: «… исправляй сына твоего, ибо есть надежда, и к умерщвлению его не стремись душой твоей». В общем, понятно, что делать (заниматься воспитанием) и чего не делать (стремиться к погибели). Но как одно связано с другим? Можно понять так, что пренебрежение воспитанием сына приведет его рано или поздно к погибели. А можно и попроще: усердствуя в воспитании при помощи жезла, смотри, не зашиби насмерть, как Иван Грозный. И что там насчет надежды? Видимо, заниматься воспитанием имеет смысл лишь до определенного возраста, пока еще есть надежда, а потом уже будет поздно. Именно так и поняли этот стих мы, причем постарались сохранить двусмысленность оригинала в отношении «не погуби». Наш перевод звучит так: «Вразумляй сына, пока не поздно, смотри не погуби его».
Но существует и иное прочтение насчет надежды: ты можешь на что-то надеяться в отношении своего сына только в том случае, если занимаешься его воспитанием. Современный перевод 1993 года разъясняет это со всевозможными подробностями: «Учи сына своего и наказывай, если он неправ. Это единственная надежда. Если отказываешься делать это, помогаешь его разрушению».
На сей раз новые, неожиданные прочтения встретятся нам как раз в традиционных текстах. Церковнославянский: «Наказуй сына твоего, тако бо будет благонадежен: в досаждение же не вземлися душею твоею». С одной стороны, речь идет о воспитании благонадежного члена общества, но вот что значит «в досаждение не вземлися», понять труднее. Впрочем, на помощь приходит греческий текст, с которого и переводился церковнославянский, там мы читаем εἰς δὲ ὕβριν μὴ ἐπαίρου – здесь вводится важнейшее для греков понятие ὕβρις (гюбрис – непомерная гордость, надменность, превозношение, которые навлекают на человека гнев свыше). Дескать, воспитательные усилия не должны становиться поводом для собственной гордости – и современные психологи подробно прояснят, как это бывает, когда родители реализуют с помощью детей свои застарелые амбиции.
Почему же греческий текст здесь не совпадает с еврейским, с которого делались остальные переводы? Если говорить кратко, то тайна сия велика есть, они просто разнятся, и никто уже не может с уверенностью сказать, как выглядел самый первый текст книги Притчей и что точно говорил по этому поводу царь Соломон. Есть просто две текстуальных традиции, и переводчик неизбежно выбирает одну из них.
А самым оригинальным оказывается здесь Синодальный перевод: «Наказывай сына своего, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его». Откуда взяли переводчики этот самый крик? Видимо, из собственной педагогической практики, но не из еврейского, греческого или славянского, это точно.
Впрочем, проблемы с переводом возникают и там, где смысл оригинала предельно ясен. Вот, например, 25:2, в буквальном переложении: «…слава Бога скрывать дело, слава царей расследовать дело». Это яркий случай антиномического параллелизма, при котором два явления или понятия противопоставляются: Божья слава открывается в том, как таинственно и вместе с тем мудро устроено мироздание, а вот царская слава (как и слава самого Соломона) происходит от умения вывести тайное на свет. Да, но как сказать это кратко и емко?
Церковнославянский, следуя за греческим, просто потерял всякий параллелизм: «Слава Божия крыет слово, слава же царева почитает повеления его». Зато благочестиво: царь почитает повеления Божьи. Синодальный перевод верен еврейскому, но утрачивает динамизм оригинала и звучит несколько по-канцелярски: «Слава Божия – облекать тайною дело, а слава царей – исследовать дело». Нам, полагаю, удалось найти более удачный вариант: «Славен Бог, тайное сокрывший; славен царь, тайное понявший».
И в заключение еще одна наша находка. В 20:10 оригинал говорит: «…камень и камень, ефа и ефа – отвращение Господа тоже оба они». Нет, это не знаменитая поговорка про то, как строился мавзолей Ленина («камень на камень, кирпич на кирпич»), тут говорится о двойных стандартах: у продавца есть гири (то есть камни) разного веса, и точно так же и две разных ефы (мера сыпучих тел в двадцать с небольшим литров). Одним стандартом, точным, он измеряет и взвешивает товар для себя, а другим, уменьшенным, для покупателя.
Но как перевести это, чтобы было ясно: не два камня сами по себе противны Господу, не две меры, а подход нечестного торговца, будь то взвешивание или продажа по объему (например, зерна)? Церковнославянский перевод потерял эту мысль: «Вес велик и мал, и мера сугуба, нечиста пред Господем обоя». Что же плохого в том, чтобы пользоваться большими и маленькими гирями одновременно? Иначе товар и не взвесить. Синодальный перевод не намного яснее, хотя уже можно догадаться: «Неодинаковые весы, неодинаковая мера, то и другое – мерзость пред Господом». Перевод для мусульман еще яснее: «Неверные весы и неверные гири – то и другое мерзко для Вечного». Но этот перевод начисто утратил второй вид обмана, когда занижают не вес товара, а его объем.
Современный перевод 1993 года всё разъясняет, но утрачивает при этом афористичность, а также и упоминание объема: «Господь ненавидит тех, кто обманывает других, пользуясь неверными весами». Нам, полагаю, удалось нарисовать портрет вороватого торговца, а вместе с тем сохранить эту игру слов, при которой повторяются слова в первой половине этого стиха: «Взвесил, да обвесил; отмерил, да обмерил – мерзость все это для Господа».
Впрочем, притчи – сравнительно легкий материал. Даже если исказишь поговорку в переводе, этого, как правило, никто не заметит. Но есть такие места, перевод которых влияет на понимание библейского богословия в целом, о которых ревностно спорят меж собой представители разных конфессий и школ. В особенности это касается Нового Завета.
10. Зло или злой?
Всем наверняка известно учение Льва Толстого о непротивлении злу – оно основано на цитате из Нагорной проповеди (от Матфея 5:38–42). В пересказе самого Толстого она звучит так: «В прежнем законе сказано, что кто погубит душу, должен отдать душу за душу, око за око, зуб за зуб, руку за руку, вола за вола, раба за раба и еще многое другое. А я вам говорю: злом не борись со злом и не только не бери судом вола за вола, раба за раба, душу за душу, а вовсе не противься злу. Если кто хочет судом взять у тебя вола, дай ему другого; кто хочет высудить у тебя кафтан, отдай и рубаху; кто выбьет у тебя из одной скулы зуб, подставь ему другую скулу. Заставят тебя сработать, из себя одну работу, сработай две. Берут у тебя имение – отдавай. Не отдают тебе деньги – не проси».
Это уже целая развернутая программа действий, в Синодальном переводе всё намного короче: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся». Прямо скажем, Толстой немало тут домыслил от себя… Но что все-таки было в оригинале?
Ключевое выражение тут «не противься злому» в Синодальной версии и «вовсе не противься злу» у Толстого. Смысл разный: одно дело злой человек как личность, а другое – зло как действие или даже как общая нравственная категория. Что в оригинале? Там форма дательного падежа (как и в русском): τῷ πονηρῷ. Проблема в том, что в дательном совпадают мужской и средний род греческих прилагательных. Если род мужской, то речь идет о человеке (злой), а если средний – то о явлении или понятии (зло). Можно понять и так и так.
Ближайший контекст, пожалуй, подсказывает, что речь идет все-таки о человеке, который бьет по щекам или отнимает одежду. Но стоит посмотреть и на глагол «противиться», по-гречески ἀντιστῆναι – буквально это «противостоять», часто так говорят о войне или о суде (кстати, о суде говорится чуть выше, в стихах 25–26 той же главы: лучше бы ни с кем не судиться, а то не известно, выйдешь ли сам оправданным). Вот, собственно, откуда Толстой взял про суд.