Таша

Он согласно кивнул, всматриваясь в мои глаза.

— Так вот — в самом конце, перед тем, как меня разбудили… там было лето. Веселая такая полянка в лесу, будто бы только что выкошенная — очень сильный запах шел от травы, сложенной валками. Там много людей — три или четыре семьи с детьми. Зорян среди них… И я тоже там, рядом с кем-то, кто сидит за моей спиной… Он бережно обнимает меня, а я сижу и держусь за его руки. Он обхватил меня ими и гладит мой живот… ласково так…

— Мы снова ждем дитя, Таша, — сделал вывод Юрас и весело захохотал, запрокинув лицо к небу, — и плевать нам на всех степняков вместе и на каждого в отдельности. Не смотри так, милая, а то поцелую прямо сейчас. Отря-ад! Слушай своего командира!

Нас вели, указывая самый безопасный путь. Мы пробирались по дну балок и небольших впадин в земле, которые только собирались стать ими. Обходили по большой дуге ровные места, потому что они просматривались издали. Вскоре стало темнеть, и ехать дальше стало просто опасно — лошади могли поломать ноги, попав ими в лисью нору или оступившись на остром камне. Зато нас не могли увидеть враги, поэтому мы все так же пробирались вперед. Это была ужасная ночь — я запомню ее на всю жизнь. В конце пути, уже под утро, я почти не могла мыслить разумно — устала, промерзла и так хотела спать, что проваливалась в сон урывками. Потому Юрас и усадил меня опять перед собой, опасаясь, что я свалюсь во сне с конского крупа, забыв держаться за его пояс.

Когда небо над степью стало сереть, мы остановились в небольшой, заросшей кустами балочке, и меня в очередной раз выдернул из дремы голос Коня:

— Дальше нельзя. Есть укрытия ближе, но их время от времени проверяют, объезжая. Но мы почти рядом, можем смотреть отсюда.

— И что… — прохрипела я, прокашлялась и не успела переспросить. Конь отвечал:

— Да ничего… все так же — пленные в отдельном шатре, в тепле. Значит до поры нужны живыми, и эта пора пока не настала. Отряды продолжают прибывать. Добавилось десяток шатров и это воины — семейных не прибыло. Видно, войско собирает тот, кто здесь с родовичами. Кто это — мы все равно не знаем, так что от этого знания нам ни холодно, ни жарко. Идолы стоят, как и стояли. А так все, как должно — едят, ходят, говорят. Что будете делать дальше?

— Отоспимся для начала, а вы покараульте, — попросилась я, уже стоя на земле. Ноги держали с трудом. Попросив отвернуться, поковыляла к кустикам, потом — обратно. Мужики за это время разобрали груз и начали устанавливать меховой шатер. Поставили, и стали молча рядом, глядя на него.

— Тут только вдвоем, да и то — в обнимку, — проронил Тарус. Юрас ухмыльнулся, лукаво взглянув на меня:

— Тогда вначале вы с Ташей, а я покараулю вместе с ребятами.

Ведун удивленно поднял брови.

— А чего же это я? Если в обнимку?

— Ты сможешь уснуть рядом с ней, а я — нет. Мне не дает покоя то видение… я уже извелся весь, подсчитывая обороты луны и сроки до первого сенокоса, а потом и до второго… Сильно переживаю — успеть бы, чтобы все, как должно…

Я молча полезла в шатер и там уже тихо затряслась от смеха. Вот же…! Тарус влез следом и стал укладываться, прижавшись спиной ко мне и, видно услышав что-то, спросил встревожено:

— Ты плачешь? Таша, он шутит, ты что?

— Тарус… молчи. Я плачу, да — от смеха. Не усну теперь.

Но я уснула. Даже не слышала, как ведуна рядом со мной сменил командир. Следующие ночь и день они так и спали по очереди. Костер нельзя было разводить, а потому мы грызли сухие сухари и жевали вяленое мясо. Вначале я отказывалась — сухое не лезло в глотку. Но потом живот стал болеть от голода, и я потянулась за едой. Никто не уговаривал меня поесть, не убеждал, что это нужно. Мне давали решать самой — что и как делать. Признавали за мной право решать даже в таких мелочах, и я почуяла себя равной. Насколько равной может быть женщина, которой все же давали выспаться не в очередь, а сколько хотелось.

Лошадей стреножили и понемногу кормили овсом, но они уже сжевали всю сухую траву в нашем укрытии. Глубокая ямка, сразу выкопанная Тарусом под кустами в самом низком месте, нехотя заполнялась водой, и ее для двух лошадей доставало с трудом.

Через день с ночью ничего во вражьем лагере не изменилось и мы задумались.

— Сегодня под утро на землю упал заморозок и держался даже после того, как ненадолго выглянуло солнце. Для нас это лучше, чем дожди, но что, если они будут подтягиваться еще седьмицу? — задумчиво промолвил ведун, — съестное — ладно, но без воды мы долго не продержимся. Да и от скудной пищи скоро станем сильно мерзнуть… В поход зимой всегда нужно брать сало…, — проворчал он недовольно.

— Чего мы ждем? Пока они начнут движение? И что тогда?

— Они не двинутся с места, пока не завершат с идолами, — ответила я Юрасу.

— Завершат что?

— То, для чего и приволокли их сюда, для чего собрались именно здесь, а еще есть пленники… Закар, вы можете подслушать их разговор о том, что последует дальше? Хоть кто-нибудь там говорит об этом?

— Едят, пьют, устраивают шутливые сшибки на саблях, танцуют в кругу — бахвалятся… когда станут собираться до кучи, чтобы было похоже на совет — скажу.

Этой радости мы ждали еще день — ничего не менялось, разве что подошел еще один большой отряд и приволок своего идола. Теперь их стало семь. Мы сильно устали и мерзли… Юрас переставал смеяться и шутить, и я часто ловила его на том, что он молча смотрит на меня. Потом просто отводит взгляд, задумавшись и не стараясь превратить все в шутку. А вскоре он предложил:

— Нужно как-то заставить их провести этот совет. Зак, на подходе есть отряды?

— Есть… один — небольшой, без идола.

— Можешь показать его Таше?

— Могу, чего проще, — передавала я ему слова привида.

И я увидела его глазами — голова закружилась, стало холодно, и тело продрал жуткий, почти невыносимый страх, поднявший дыбом волосы на голове… я застонала сквозь зубы. Но увидела — по степи трусили мохнатые лошадки со степняками на спинах. На головах у чужаков были надеты лохматые шапки с длинными ушами. Грудь каждого перетягивал ремень от набитого битком колчана и тетива большого боевого лука, а впереди ехал он — тот самый пожилой степняк, которого я помнила в том видении. Его острый, умный взгляд оббегал степь, своих людей, искал опасность, которая могла угрожать им.

Я потерла рукой онемевшее горло и жалобно попросила привида:

— Не мог бы ты, Зак… убить его? — язык повиновался с трудом, и я поняла, что спрятанная где-то глубоко во мне фэйри противится убийству вот так — исподтишка. Это гнусный и подлый удар — в спину. Не так должны сходиться враги в битве — нужно лицом к лицу, глаза в глаза… Мысли ворочались тяжело, и я вытащила из их глубины воспоминания о маме, которая годами ходила плакать в степь по моему отцу. Почему это, а не то, что там ждут своей смерти пленники? Не понимала сама, но у меня стало сил сказать:

— Зак, вожака нужно удавить. Сделайте это.

Мне никто не ответил. Опять стало холодно и страшно до онемения рук и ног, но я снова видела то, что и тогда — вожак силился оторвать от себя руки привида, лицо стало красным, глаза пучились и лезли из орбит… Потом он тяжело уронил руки и сам сполз на землю… отряд шарахнулся, обтекая его тело, останавливаясь. А я закрыла глаза, запоминая этот страх и мертвенный холод, сохраняя их в себе — на кончиках немеющих пальцев.

После я рассказала обо всем командиру и ведуну и надолго замолчала. Юрас смотрел на меня с тревогой, а ведун понимающе хмыкнул и посоветовал:

— Гони ее подальше. Здесь точно не место для трепетной фэйри. Они враги и шли убивать.

Будто я сама не понимала этого…

Прошло время, и Конь доложил: — Отряд довез тело до места. Забегали… но ничего похожего на сбор… ни-че-го…

— А с чего мы вдруг решили, что они будут собирать совет? — задумчиво спросил Юрас, — в большом походе и у нас единоначалие. Слово командира — закон, его решение не обсуждается — иначе просто нельзя. И у них кто-то там… вождь? Главный каган? Как скажет, так и будет… а вот нельзя ли так же добраться и до него?