Искушение любовью

Однако она не отвечала.

Прошлое никак не отпускало, не желало покидать судорожно вздрагивающее тело. Борьба, страх, потери, предательство, лишения, которые сопровождали ее на протяжении многих лет, отражались в глубине потемневших глаз. И это было невыносимо.

– Милая,  – прошептал Алекс, нежно приподнимая ее подбородок и заглядывая в глаза. – Тебе чертовски необходимо как следует поплакать. Почему бы тебе не облегчить душу, предоставив все остальное в мире мне?

Фиона будто только этих слов и ждала. По щекам потекли крупные горячие капли. Она всхлипнула раз, другой, потом, набрав в грудь воздуха, еще… Тело начало трястись как в лихорадке, и будто из глубины души, оттуда, где хранилась застаревшая, тщательно скрываемая боль, раздался стон, вновь переросший в бесконечный, невыносимый вой.

Только ценой огромных усилий Алексу удавалось держать себя в руках. Его горло горело, готовое тоже разразиться криком, руки дрожали. Он гладил ее по волосам и без особого результата пытался вытереть слезы, потом оставил попытки и просто обнял, прижался всем телом, будто хотел защитить ее от собственных воспоминаний. Он только сейчас начал наконец понимать, что носила в себе Фиона Фергусон все эти годы. Черные страхи, черная правда, память о самых ужасных поступках поднимались из самых дальних уголков сердца и, будто зараженная кровь, просачивались наружу, стекая по лицу на грудь, и впитывались в простыни и одеяло, которым он пытался ее укрыть. Они собирались в тугие комки в ее легких, и она выталкивала эти комки в монотонном стоне, пытаясь освободиться от горьких воспоминаний, вытряхивала, сотрясаясь в рыданиях.

И лишь после бесконечно долгих минут, после того как в дверях по очереди появились и исчезли, повинуясь предупреждающему знаку Алекса, озабоченные физиономии Чиверза и Чаффи, после того как жилетка самого Алекса стала совершенно мокрой, а сердце почти отказалось биться и только нервно вздрагивало в груди, он почувствовал, что рыдания Фионы начинают стихать. Алекс обхватил ее руками и, с силой сжав в объятиях, уткнулся в спутанные волосы и принялся что-то шептать – пусть непонятное, но очень нежное. Потом, чуть отстранившись, он взял ее руки в свои и, приподняв голову, притронулся губами к завитку на виске.

– Ну как, лучше?

Фиона не улыбнулась, и Алекс понимал ее, поэтому больше ни о чем не спрашивал.

– Да,  – скорее выдохнула, чем ответила, она, касаясь ладонью его груди. – Похоже, что да…  – добавила чуть неуверенно, будто удивляясь своим ощущениям.

Алекс чмокнул ее в нос, в веснушку на самом кончике.

– В таком случае почему бы мне еще раз не проверить твою повязку, а потом нам обоим не свернуться калачиком и не отдохнуть до приезда О’Рорка?

Фиона кивнула и аккуратно провела рукой по его рубашке, о чем-то сосредоточенно размышляя.

– Алекс?

Взглянув на нее, он увидел, что она лежит с закрытыми глазами и вроде бы дремлет.

– Да, сладкая?

– Йен ни о чем не знает. Не стоит говорить ему. Пожалуйста. Он делал для нас все, что мог. Я не хочу, чтобы он тоже носил в себе весь этот ужас.

Она глубоко вздохнула, и Алекс опять погладил ее по голове, уже не обращая внимания на ее короткие волосы,  – ведь это ее волосы, а каждая ее частица стала для него бесценной!

– Хорошо. Но только при условии, что ты выйдешь за меня замуж.

Напряжение чуть отпустило Фиону, но до полного спокойствия было еще далеко, по крайней мере в тот момент, когда он произносил последние слова.

Однако еще через несколько минут глаза ее закрылись, дыхание сделалось ровным и глубоким – она уснула, положив голову ему на плечо. Алекс чувствовал себя так, будто ему удалось одержать победу, такую победу, которая навсегда остается в душе мужчины. Он ощущал ее как яркий свет. Она стоила ран, полученных этой ночью. И даже то, что Фиона так и не ответила на его вопрос, сейчас было не важно.

Глава 22

Когда Фиона проснулась, было светло и тихо. Стало ли ей лучше, она сразу не поняла. Она находилась одна в небольшой, элегантно обставленной комнате, где Алекс делал ей перевязку. Огонь в камине почти погас, поэтому было довольно прохладно, но в высокое окно ярко светило солнце.

Похоже, была уже середина дня. Фиона села и осторожно спустила ноги с кровати. Голова болела, будто набитая грязной ватой, впитавшей эхо криков и излишки бренди. Но она подумала, что могла бы чувствовать себя и хуже, ведь ее выпотрошили, а затем зашили, как рождественскую гусыню. Однако действительно сильно болела только задница, на которую она шлепнулась, когда выпрыгивала из окна дома Хоузов. В принципе все ее повреждения были не особенно серьезными, и она не сомневалась, что справится с ними.

Алекс, видимо, ушел уже давно, хотя углубление на подушке, оставленное его головой, еще было видно и ощущался его аромат, в котором смешались запахи дорогого ветивера и лошадиного пота. Фиона взяла его подушку и прижала к груди, как делала с подушечкой, оставшейся от матери, как будто могла вызвать его во плоти, соединив хранящийся в памяти образ его прикосновений с этим едва уловимым ароматом.

Она вдруг поняла, что не сможет уснуть без него, хотя теперь точно знала, что он придет, а может быть, именно поэтому. На глаза почему-то навернулись слезы, а вместе с ними воспоминания: трясущаяся телега, размытые темные очертания большого строения, грязь под ногами, тусклый дрожащий огонек свечи возле покрытой каплями влаги кирпичной стены, запорошенные снегом куски угля на уходящем вверх изгибе улицы, похотливые взгляды и старающиеся схватить руки. Она вновь ощутила, как во сне замерзают пальцы на руках и ногах, как сводит пустой желудок, почувствовала запах отбросов, перегара и подгнившей капусты.

И страха. Она знала, как пахнет страх, и могла вспомнить это в любой момент, но от этого не становилось легче. Ощущение страха далеко не всегда помогало ей предотвратить беду, и хуже всего, что касалось это Мейрид. Ничто не могло заставить ее быть осторожной, по-настоящему опасаться. Мей просто не понимала как. Во всех случаях она ждала решения от сестры, и ей приходилось его принимать.

Но как бы там ни было, сейчас, когда холодное солнце играло своими отблесками на простынях и покрывалах, ощущение вины, которое Фиона носила в себе столько лет, было слабее. Опустошившие ее слезы размыли это ощущение и, похоже, размягчили и Алекса. Она еще никогда не чувствовала такого умиротворения, как сейчас.

Алекс оказался прав. Это было давно, и прошло много времени с тех пор, но она по-прежнему носила все в себе, пока наконец не нашелся человек, которой сумел ее убедить, что так жить больше нельзя. Он вскрыл ее застаревшие раны своими заботливыми взглядами и волшебными прикосновениями, и это стало началом исцеления. И уже не столь важно, что случится дальше: она будет любить его уже за одно то, что у него хватило терпения и мужества изменить ее жизнь.

Он был так терпелив, так добр, когда она вывалила на него свои признания; выслушал ее с таким пониманием, без оценок и комментариев. И сделал ей предложение. Она слышала,  – оба раза, хотя и не отреагировала. Но как он мог после того, что говорил в карете? Как он на самом деле отнесся к ее признаниям? Ведь она видела отвращение, мелькнувшее в его глазах,  – в этом может поклясться. Она до сих пор ощущает этот взгляд. Он был как пинок, как удар в грудь. Она почти физически почувствовала тогда, как увядают под ним ее сокровенные мечты.

Однако потом, когда он нагнулся и нежно прикоснулся губами к ее лбу, эти мечты вновь ожили.

Конечно, все это девичья глупость. Нет ничего глупее, чем видеть то, чего на самом деле нет. Алекс просто пожалел ее. Он не может относиться к ней с уважением. Как можно уважать такую, как она, зная то, в чем она ему призналась? Да это себя не уважать.

«Хватит!» Фиона отложила подушку в сторону и постаралась отогнать назойливые мысли. Скоро она все узнает. Скоро станет известно, какое будущее ее ожидает, тогда и будет думать. Она осторожно соскользнула с кровати на плохо гнущихся ногах, набросила ночной пеньюар и огляделась. В убранстве комнаты ощущалась элегантность и смелость. Выдержанная в бело-голубых тонах, она была обставлена красивой легкой мебелью, безукоризненно соответствующей чиппендейловскому стилю. Как подумала Фиона, это, видимо, одно из тех помещений, которые четко отражают сущность своих хозяев. Однако ни чьей-либо одежды или обуви здесь, естественно, не было.