Страница 40 из 43
Девушка свое третье лезвие воткнула Георгу прямо в сердце.
— Она его убивает… — я тоже плакала, но держала Гарольда крепко, да он и не рвался уже никуда, его рука обмякла, и он стоял и смотрел на это. — Такова жизнь, мой король… за все нужно платить!
А мальчишка не умер, - он, не делая вдоха, моргал глазами и видел, как над его грудью поднимается искорка. Она делалась все ярче, все сильнее, и над этим сиянием склонилась девушка. Ее лицо осветилось этим светом, осветились ее глаза, полные слезами счастья. Она откинула голову, сделала движение рукой и искорка, метнувшись к ее груди, растворилась, вошла в ее сердце и исчезла там.
— Теперь ты можешь сказать мне спасибо, Георг… именно теперь!
Тьма.
Родители Георга за несколько месяцев постарели на несколько лет. Едва счастье улыбнулось им, и Георг после удачной операции восстанавливал свои силы уже дома, и врачи делали только самые радужны прогнозы на будущее, и сам Георг начал снова ходить в школу, прежняя жизнь возвращалась… как однажды на улице его сбила машина. Пьяная женщина была за рулем… превышение скорости… красный сигнал светофора…
Неделя комы, месяц реанимации, три месяца больницы… теперь их сын сидел в инвалидном кресле пожизненно. Сердце его выдержало аварию, он не умер, но ходить он теперь не сможет никогда, и родители об этом знали и он сам.
Когда его привезли домой, он продолжал молчать. Он молчал с тех пор, как задал один единственный вопрос, когда очнулся, “что со мной?”. И больше не разговаривал. Он не разговаривал ни с кем, - ни с родителями, ни с врачами, ни с психологами, когда те приходили. Все таблетки, которые ему прописывали, он не пил, а жестко отталкивал руку, выплескивал воду и сжимал челюсть. В середине весны отец и мать выносили его на улицу и катали по городу, в начале мая из города стали выбираться в лес. Дети во дворе смотрели на него с жалостью, две тетки-сестры что-то цедили друг другу в ухо, когда замечали Георга и его семью. Мир расцветал, не обращая на страдания Георга никакого внимания, он был одинок и жил во тьме. Это колодец был глубже и беспросветнее первого. Его еще и завалили камнями…
В один из дней его коляску везли к лесу, как раз по тому пути, что пролегал через заброшенную стройку. На прогулку с ним вышла только мама, отец был на работе, - она шла и напевала песенку, похожую своей мелодией на колыбельную. Бетонная площадка, которая должна была стать стоянкой при больнице, была видна сквозь разрушенный забор стройки. Цементная пыль, щебенка, все опалено солнцем аж до рези в глазах. Но Георга, казалось бы, безучастного к целому зеленому пышному лесу, куда его не раз уже возили, зацепило в этой белизне нечто маленькое и зеленое… он уже проехал мимо, но сознанием успел понять, что это валяется на асфальте разбитый горшок с цветком.
— Мама, стой!
Мама остановилась и замолчала. Она так давно не слышала голоса сына, что теперь поразилась, - какой он хриплый и недетский стал. Она осторожно выдохнула:
— Что, сынок?
— Завези меня на стройку, там, через этот проем в заборе, что мы проехали.
Даже не спрашивая зачем, даже боясь заглянуть ему в лицо, от страха, что чем-то может спугнуть внезапно вернувшегося из небытия сына, мама Георга спокойно покатила коляску на стройку.
— Остановись у того горшка…
— Хорошо, солнышко…
Георг долго на него смотрел. Мать ничего не понимала, и, не выдержав такого долгого молчания, осторожно обошла коляску и присела на корточки у самых его ног, вглядываясь в лицо мальчика. Что ему дался этот мусор? Не безумие ли это? А Георг не сразу заметил мать, его взгляд был обращен глубоко вовнутрь. Такой маленький, старый, убитый человек внезапно замер, а потом закрыл медленно глаза и чуть-чуть, одними уголками губ, улыбнулся.
Мама поцеловала ему руку, готовая заплакать от переживания:
— Что с тобой?
— Мама, я счастлив…
Вся следующая неделя была такова, что к Георгу день за днем возвращалась жизнь и детство, а к его родителям силы и молодость. Каждое утро Георг выкатывался на балкон встречать утро и слушать воробьев. Он не мог дождаться завтрака, потому что в нем проснулся аппетит, а мамины сырники или оладьи, или каши с фруктами были умопомрачительно вкусны. Во дворе он играл, как мог с компанией, даже если всего лишь приходилось быть судьей, или тем, кто записывает счет каждой играющей команды. Он показывал злым теткам язык, и укатывал куда-нибудь подальше в тенек читать книгу. Георг не давал родителям себя слишком жалеть, и сам их порой отдергивал “я не беспомощный, это я могу и сам”, он перестал унывать, видя, что от его улыбки счастлив не только он, но и его семья. А когда его отец сказал однажды:
— Ты настоящий герой, сын!
Георг ухмыльнулся:
— В героях я уже побывал… теперь я просто хочу жить.
В последнюю ночь мая он не мог уснуть и стал думать об Оливии. Ему было так легко, что мальчишка улыбался. Лежал, смотрел в потолок, и понимал, что прошел все заново, только теперь один. Оливия не виновата. И ту женщину в машине он перестал обвинять. И то, что оруженосец отняла у него в день его триумфа - опять на месте, его негаснущая искорка у него в груди.
— Если бы не ты, Оливия, я бы никогда не узнал, что значит, любить жизнь по-настоящему…
— Ты любишь меня Истинной любовью?
Георг распахнул глаза и приподнял голову. На подоконнике окна он увидел ее силуэт.
— Я сделала с тобой такое, а ты все равно меня любишь? — Голос Оливии шептал, казалось, не веря сам себе. — Ты все равно меня любишь?
Георг свободно выдохнул:
— Да. — Потом засмеялся: — а говорила, что тебя зовут Оливией, обманщица…
— Ну, не могла же я сразу себя выдать… Я Жизнь, и когда ты меня потерял, я пришла о себе напомнить. Ах, это было больше года назад…
— Да, ты спустилась ко мне в колодец, назвала меня трусом, и сказала, что я сбежал…
— Точно. Но ты решил - пойти со мной или умереть. Я лишь предложила тебе выбор. Ты заметил, что я никогда не говорила тебе, что делать? Я лишь приводила тебя к тому, что ты сам должен был делать свои шаги.
— Иногда ты мне казалась такой грозной, а иногда такой простой… иногда нежной, а однажды я подумал, что ты меня бросила…
— Да, я такая, — голос от окна прозвучал немного кокетливо. — А еще не забывай, что я жестокая.
— И щедрая.
— Бывает, что я не держу обещаний, или не оправдываю твоих ожиданий…
Георг опять засмеялся:
— Это не важно! Важно, что ты просто есть!
— Малыш, — Оливия подошла к кровати и села на краешек, — хочешь, я расскажу тебе, что это были за кинжалы?
— Хочу.
— Один из них пронзил в тебе тщеславие. Ты же читал сказки? Рыцарь, убивший дракона и завладевший его сокровищами, мнит себя богачом. Задирает нос вверх и кичится своим подвигом, и забывает вообще почему и ради чего он все это сделал. Он теряет главное понимание. Второй кинжал пронзил сразу двоих - слепоту и слабость. Победив однажды, тебе кажется, что никогда ничего подобного больше не произойдет. И с такими мыслями ты не будешь готов к удару, если он произойдет. Пойми, прозрей, ведь тебя отныне защищает не шпага, ни доспехи, - тебя всегда будет защищать любовь. Помнишь, какое я тебе говорила заклинание?
— Да… Мое сердце попало в сети, больно режет тугая нить…
— А третий кинжал действительно отнял у тебя все то, что ты накопил. Я оставила тебя ни с чем, как цветок в пустыне. Тебе нужно было понять, что источник жизни никогда не существует вовне человека, а только внутри самого. И даже если я уничтожила все, выжгла, вырезала, оставила тебя умирать, ушла, предала тебя, покалечив, ты возродился сам. Из себя. Какие рыцари? Какие драконы? Это все сказка… это все не ради того, чтобы вылечить тебя от болезни тела, а ради того, чтобы никакая болезнь не была сильнее тебя. Ты здоров здесь, мой мальчик, — Оливия положила ладонь ему на сердце, — внутри. И даже если у тебя не будет ни рук, ни ног, ни глаз, ни слуха, пока в тебе есть Любовь ко мне, ты здоров…