Не только апельсины

– Моя семья – церковь, – говорила она всякий раз, когда я спрашивала про людей из фотоальбома.

Церковь была и моей семьей тоже.

Казалось, в школе я вообще ничего не могла выучить или в чем-то победить – не могла даже удачно вытащить жребий и избавиться от обязанностей обеденного старосты. Обеденный староста должен следить, чтобы у каждого была тарелка и чтобы в кувшинах для воды не плавали крошки. Кормят обеденных старост последними, а порции у них самые маленькие. Меня три раза подряд ставили на такой пост в столовой, а после дети в классе кричали, что от меня пахнет подливой. И одежда у меня была в пятнах от подливы, а мама заставила меня целую неделю носить одно и то же платье, мол, нет смысла давать мне чистую одежду, пока у меня такие обязанности. И теперь я сидела в раздевалке, весь перед платья у меня был испачкан луком и печенкой. Иногда я пыталась их оттереть, но сегодня чувствовала себя слишком несчастной. После полутора месяцев каникул в церковном лагере я была не в силах справляться с трудностями. Мама оказалась права: это Рассадник. А ведь я пыталась, честное слово, пыталась. Поначалу я прилагала уйму усилий, чтобы стать как все, чтобы быть хорошей.

Прошлой осенью, перед началом занятий, нам велели написать сочинение на тему «Что я делал на летних каникулах». Я очень старалась написать его хорошо, потому что знала, что в классе считают, будто я не умею читать и писать, ведь я слишком поздно пошла в школу. Я писала медленно, самым красивым своим почерком, гордясь, что другие умеют выводить только печатные буквы. Один за другим ученики зачитывали свои сочинения, а потом сдавали учительнице. У всех было одно и то же: рыбалка, плавание, пикники, Уолт Дисней. Тридцать два сочинения про сады и головастиков. Моя фамилия – в конце алфавита, и я никак не могла дождаться своей очереди. Учительница была доброй и хотела, чтобы ее класс был счастлив. Она называла нас ягнятками и выделила меня, сказав не волноваться, если что-то покажется мне трудным.

– Ты скоро освоишься, – утешала она.

Мне хотелось доставить ей удовольствие, и, дрожа от предвкушения, я начала читать свое сочинение:

– На этих каникулах я поехала в выездной лагерь нашей церкви в Колуин-Бей.

Учительница улыбалась и кивала.

– Было очень жарко, и у тети Бетти, у которой и без того вылетает коленный сустав, случился солнечный удар, и мы подумали, что она умирает.

Вид у учительницы стал чуть встревоженный, но класс навострил уши.

– Но она поправилась благодаря моей маме, которая сидела с ней всю ночь и изо всех сил сражалась за нее.

– Твоя мама медсестра? – с симпатией спросила учительница.

– Нет, просто она исцеляет недужных.

Учительница нахмурилась.

– Ну, продолжай.

– Когда тетя Бетти поправилась, мы все поехали на автобусе в Уэльс, в Лландидно, чтобы свидетельствовать на пляже. Я играла на бубне, а Элси Норрис привезла свой аккордеон, но один мальчик кидался песком, и с тех пор фа-диез в аккордеоне заедает. Осенью мы устроим базар, чтобы собрать денег на починку. Когда мы вернулись из Колуин-Бей, оказалось, что у Тех, Кто По Соседству, родился еще ребенок, но соседей так много, что мы не знаем, чей он. Моя мама дала им картошки со двора, но они сказали, что благотворительность им не нужна, и побросали картошку назад через стену.

В классе воцарилась мертвая тишина. Учительница посмотрела на меня внимательно.

– Это еще не все?

– Не все. Еще страница с двух сторон.

– О чем?

– Ни о чем особенно, просто про то, как мы брали в аренду купели для крестильной службы после «Крестового похода во исцеление недужных».

– Отлично, но, боюсь, сегодня на это не хватит времени. Положи сочинение в свой шкафчик и до перемены займись раскрасками.

Класс захихикал.

Я медленно села, не понимая, что собственно происходит, но твердо зная, что что-то происходит. Вернувшись домой, я сказала маме, что больше не хочу ходить в школу.

– Придется терпеть, – ответила она. – Вот, съешь апельсин.

Прошло несколько недель, в течение которых я старалась стать как все. Мне это удавалось, а потом начались уроки шитья – по средам, после сосисок в тесте и манчестерского пирога. Мы учились шить прямым и обратным швом, а еще вышивать крестиком, затем нам велели подумать о самостоятельном проекте. Я решила сделать вышивку для Элси Норрис. Девочка за моей партой хотела вышить для мамы «МАМЕ С ЛЮБОВЬЮ», девочка напротив – что-то ко дню рождения. Когда вызвали меня, я сказала, что хочу вышить цитату из Библии.

– Как насчет «ПУСТИТЕ ДЕТЕЙ»[27]? – предложила миссис Вирче.

Я знала, что Элси это не подойдет. Она предпочитала пророков.

– Нет, – твердо сказала я, – это для моей подруги, а она больше любит Книгу Иеремии. Я придумала вот что: «ПРОШЛА ЖАТВА, КОНЧИЛОСЬ ЛЕТО, А МЫ НЕ СПАСЕНЫ»[28].

Миссис Вирче была женщиной дипломатичной, но и у нее имелись свои слабые места. И кое в чем она ни капельки не смыслила. Когда пришло время перечислять проекты, она написала на доске имена учениц, а рядом – что они будут вышивать. Рядом с моей фамилией она написала просто «текст».

– Почему так? – спросила я.

– Ты можешь расстроить других детей, – объяснила она. – Каким цветом ты хочешь вышивать? Желтым, зеленым или красным?

Мы уставились друг на друга.

– Черным, – сказала я.

Я действительно расстроила детей. Не намеренно, но окончательно и бесповоротно. Миссис Спэрроу и миссис Спенсер однажды явились в школу, раздуваясь от ярости. Они пришли на большой перемене, я видела, как, поджав губы, они поднимались по лестнице. Обе были при сумочках и шляпках, а миссис Спенсер даже в перчатках.

Остальные ученики как будто знали, в чем дело. Они сбились группкой у забора и перешептывались. Один указывал на меня пальцем. Я старалась не обращать внимания, забавляясь с хлыстиком и юлой. Группка разрослась, одна девочка, к губам которой пристал шербет, заорала мне что-то, я не разобрала что именно, но остальные покатились со смеху. Потом ко мне подошел мальчик и ударил меня по шее, потом другой и третий, все они ударяли меня и отбегали.

– Салка, салка! – закричали они, когда учительница проходила мимо.

Я растерялась, потом разозлилась – злость, казалось, кипела в самом желудке. И я осалила одного своим хлыстиком. Он взвизгнул:

– Мисс, мисс! Она меня ударила!

– Мисс, мисс, она его ударила! – поддакнули хором остальные.

Мисс потащила меня внутрь, схватив за волосы.

Снаружи звякнул звонок. Снаружи – шум, хлопанье дверей и шарканье, потом – тишина. Та особая коридорная тишина.

Я стояла посреди учительской.

Мисс повернулась ко мне – выглядела она усталой.

– Протяни руку.

Я протянула руку.

Она взяла со стола длинную линейку. Я подумала про Господа. Тут открылась дверь, и вошла завуч миссис Воул.

– А, как вижу, Дженет уже тут. Подожди снаружи, ладно?

Спрятав в карман чуть было не принесенную в жертву ладошку, я проскользнула между ними.

Я вышла как раз вовремя и увидела удаляющиеся спины миссис Спенсер и миссис Спэрроу. Возмущение сеялось с них как спелые сливы с древа.

В коридоре было холодно, из-за двери до меня доносились негромкие голоса, но ничего не происходило. Я стала царапать циркулем батарею, стараясь сделать так, чтобы кусок покореженного пластика походил на Париж с высоты птичьего полета.

Вчера в церкви проходило молитвенное собрание, и у миссис Уайт было видение.

– Каково это? – жадно спросили мы.

– Ах, такая святость! – ответила миссис Уайт.

Подготовка к Рождественской кампании шла полным ходом. Армия спасения разрешила нам воспользоваться их местом у ратуши, и ходили слухи, что пастор Спрэтт может приехать с кое-какими обращенными язычниками.

– Мы можем только надеяться и молиться, – сказала моя мама и тут же ему написала.

27

Мф. 19:14.

28

Иер. 8:20.