Страница 38 из 65
Но произошло нечто совершенно неожиданное, в том числе и для меня самого. Едва только переступив порог библиотеки и вдохнув ни с чем не сравнимый запах книг, я был навсегда покорён любовью к знаниям. Как зачарованный, бродил я вдоль полок, прикасаясь к пергаментам с неким мистическим страхом, как будто это были сокровища древних царей, да ведь так оно и было на самом деле. Читать я умел, этому меня выучил наш духовник, который, впрочем, мог предложить мне только одну книгу — Псалтырь. По Псалтыри я выучился читать и вскоре зачитал её до дыр. Она показалась мне невероятно интересной, псалмы рассказывали мне о судьбе царя Давида, о его восторгах и скорбях, о Боге и о том, какой должна быть настоящая вера в Бога. Псалтырь я знал уже почти наизусть, но других книг никогда в глаза не видел, а тут такие сокровища. Я так увлёкся их рассматриванием, что даже не заметил отца библиотекаря и не поздоровался с ним. А он тем временем рассматривал меня так же, как я рассматривал книги. Мальчишка, которого восхищают пергаменты, был для него зрелищем неожиданным, поразительным и по-своему тоже восхитительным. Он давно привык, что книги никому, кроме него, не интересны, и вдруг — на тебе. Я наконец заметил его и вместо приветствия выпалил: «А можно мне что-нибудь почитать?». «Можно», — просто ответил он.
Первым, на что я наткнулся и прочитал, было плутархово жизнеописание Александра Македонского. Потом я откопал все книги Плутарха, какие только были в библиотеке, и проглотил их залпом. Мне приносили какую-то еду, объяснили, где я буду спать, но, кажется, только через три дня я наконец сказал библиотекарю, что меня послали сюда в наказание, впрочем, он, конечно, уже знал это. Библиотекарь, добродушно улыбаясь, сказал, что наказание не должно превращаться в непрерывную радость и попросил меня разобраться с некоторыми книгами, расположив их по разделам, но и это оказалось для меня радостью. Вскоре моими трудами вся античная литература была отобрана и аккуратно расставлена на полках в особом отделе, при этом читать я не переставал, вскоре добравшись и до Тита Ливия, и да Тацита, и даже до Платона с Аристотелем, но последние двое мне не понравились, очень было мудрёно и вообще не понятно о чём.
Через месяц я попросил отца библиотекаря сказать моему наставнику, что исправление моё продвигается с большим трудом, что пороки слишком глубоко во мне укоренились, и наказание необходимо продлить ещё на пару месяцев. Тот с улыбкой согласился, и я остался библиотеке, помогая её систематизировать и запоем читая исторические сочинения. Потом про меня, кажется, вообще забыли. Я не принадлежал к аристократии франков, был рано осиротевшим сыном воина средней руки, и до меня мало кому было дело. Отец библиотекарь как-то всё уладил, и я провёл среди книг целый год. Все, должно быть, решили, что я собираюсь стать монахом, против чего некому было возражать.
Но я в монахи не собирался. С большим уважением относясь к монашеству, я всё же полагал, что это не мой путь. Прочитав о древних царях и императорах буквально всё, что только можно было тогда прочитать, я мечтал стать приближённым и даже другом великого монарха. Сам я не метил на трон даже в самых смелых своих мечтах, понимая, что для этого необходимо особое Божие призвание, а у меня его нет, но я так хотел стоять рядом с троном! Не из тщеславия, не для того, чтобы все смотрели на меня с восхищением, и не ради стяжания благ, которыми монарх может осыпать своих приближённых. Нет, я хотел быть причастным к истории, к великим деяниям, к мистике власти. Я уже был носителем таких знаний, какие в наше время мало кто имеет, а среди воинов, так и определённо никто, и я хотел стать советником монарха, хотел вместе с ним ворочать судьбами мира, всюду устанавливая наилучший и справедливейший порядок.
Когда я вновь появился при дворе и сказал, что хочу стать рыцарем короля, надо мной рассмеялись. Служить королю уже считалось почти позорным, это не открывало для рыцаря никаких перспектив. Все воины рвались в свиту мажордома Пипина — подлинного подателя благ. Если бы я захотел стать приближённым Пипина, меня бы поняли, но отказали, потому что рядом с мажордомом и без меня толкалось слишком много народа. А вот когда я захотел стать приближённым короля, это не вызвало ничего, кроме смеха, но моё желание тут же исполнили, потому что рядом с троном Гильперика толкучки не было.
Гильперик встретил меня с благосклонностью несколько настороженной. Он ничего не мог мне дать и не вполне понимал, что я от него хочу. А я хотел разбудить короля, хотя ему об этом, конечно, не говорил. Мы с Гильпериком ездили на охоту, играли в шахматы, тренировались на мечах, посещали богослужения. Из рыцарей рядом с ним тогда уже остался только я, так что нашему времяпрепровождению никто не мешал. Со временем его настороженность прошла. И я постепенно полюбил Гильперика. Мне очень хотелось увидеть его душу, и я наконец почувствовал, что где-то в глубине души это настоящий Меровинг. Львиное начало дремало в нём, никак себя не проявляя, но оно в нём было, я видел это. Внешне Гильперик, ещё довольно молодой, выглядел вечно расслабленным, вялым и апатичным, и всё-таки сила в нём была, просто он не видел смысла её употреблять. И аура власти всё-таки окутывала его, я чувствовал это и в осанке, и в жесте, и в некоторых порою как бы невзначай брошенных словах, которые дышали такой благородной простотой, какая может быть свойственна только монарху. Не просто правителю, а именно монарху милостью Божией.
Пипина я не любил. Конечно, это был сильный человек, и он умел проявлять свою силу, как всегда делая это на удивление к месту. Но в нём чувствовалась какая-то суетливость, пронырливость, хитрость, которые должны быть более свойственны базарному плуту, а не правителю. В нём совершенно не было величавого королевского спокойствия, он и в малой степени не обладал тем благородством, по которому можно безошибочно узнать прирождённого монарха. Правил он умело, но кажется и его самого не покидало ощущение, что власть им похищена, узурпирована, что он владеет властью незаконно. Он правил, но не царствовал, и к царствованию был совершенно не способен. Если бы он только правил именем короля, а король царствовал бы милостью Божией, всё было бы просто замечательно. Но у нас не царствовал никто, а Пипин управлял своим собственным именем, и в будущем это грозило нам большими бедами, потому что власть в нашем королевстве перестала быть богоданной, власть утратила свою мистическую суть, превратившись в заурядное администрирование. Королевство утратило связь с Небом, и это было трагично, но я не видел вокруг себя людей, которые считали бы это проблемой. Никто не хотел понимать, что царствовать и править — это не совсем одно и тоже, и меньше всех это понимал Гильперик.
Мои надежды на то, чтобы разбудить короля постепенно провалились, ничто не могло вывести его из сладкой дрёмы, которая становилась всё менее сладкой, но дремать-то ему никто не запрещал, и этим король дорожил больше всего.
Однажды я рассказал ему об Александре Македонском, обратив особое внимание на то, как Александр отказался пить воду в пустыне и вылил её на землю со словами: «На всех здесь не хватит, а один я пить не буду». Я надеялся, что Гильперика впечатлит самоотверженное благородство македонца, но король, немного подумав, сказал:
— Должно быть, царь Александр был очень глупым человеком. Подданные раздобыли для него воды, они именно так и должны были поступить, ведь их долг — заботиться о своём государе. Царю должно доставаться всё самое лучшее, он и посреди пустыни не должен мучиться от жажды. А он вылил воду на землю, хотя очень хотел пить. Разве это не глупый поступок?
— Но царь таким образом проявил благородство. Он дал понять своим подданным: если они страдают, то и он готов страдать вместе с ними.
— Это очень странное благородство. В чем состоит благо рождения, если оно не возвышает государя над подданными, не даёт ему преимуществ?
— Но государь должен возвышаться над подданными красотой своей души, а не тем, что он ест и пьёт больше них.