Страница 20 из 40
Вздорожание съестных припасов, приведшее к максимуму, распространялось на все товары первой необходимости. Мясо, овощи, плоды, пряности, освещение, топливо, питье, материя для одежды, кожа для обуви – всё дорожало по мере того, как ассигнации падали, и народ с каждым днем всё враждебнее смотрел на торговцев как на злонамеренных скупщиков. В феврале, как мы видели выше, парижане разграбили по совету Марата москательные лавки. В июле пришла очередь барок с мылом, плывших в Париж по Сене. Коммуна, придя в негодование, издала строжайшие постановления, и Паш напечатал следующее простое и лаконичное уведомление:
«От мэра Паша согражданам.
Париж заключает в себе семьсот тысяч жителей; почва Парижа ничего не производит для их пропитания, одежды, содержания, следовательно, Париж должен всё извлекать из других департаментов и из-за границы.
Если жители будут расхищать съестные припасы и товары, которые приходят в Париж, то их перестанут присылать. Парижу нечем будет кормить, одевать, содержать своих многочисленных жителей, и семьсот тысяч человек, лишенные всего, пожрут друг друга».
Народ перестал грабить, но по-прежнему требовал грозных мер против торговцев, а Жак Ру поднял кордельеров, чтобы заставить Конвент внести в конституцию статью против скупщиков. Народное воображение всюду создавало себе чудовищ, всюду видело ожесточенных врагов, тогда как в действительности были только жадные игроки, которые пользовались злом, но не причиняли его.
Обеспечения ассигнаций стали искать за границей. Всякий спешил достать векселя Лондона, Амстердама, Гамбурга, Женевы, отдавал за них национальные имущества и тем еще более ронял ассигнации. На уплату векселей, превратившихся в гинеи и дукаты, шли остатки прежней роскоши: великолепная мебель, часы, зеркала, золоченая бронза, фарфор, картины, драгоценные издания. Но разменивалась лишь самая малая доля этих векселей. За ними охотились струсившие капиталисты, не решавшиеся эмигрировать и только желавшие добыть своему состоянию надежное обеспечение. Они составили особую массу капиталов, гарантированных заграничными банками и соперничавших с французскими ассигнациями. Есть поводы полагать, что Питт подговорил английских банкиров подписать множество таких бумаг и даже открыл значительный кредит с целью увеличить их количество и тем еще больше подорвать кредит ассигнаций.
Большим спросом пользовались также акции финансовых обществ, которые, казалось, стояли вне опасностей революции или контрреволюции и представляли выгодное помещение капитала. Акции Ссудно-учетной кассы (La Caisse d’Escompte) были еще в большом ходу, но акции Ост-Индской компании расхватывались с непомерной жадностью, потому что основывались на имуществе, до которого не могла добраться чернь, которое составлялось из кораблей, магазинов и складов, рассеянных по всему земному шару. Тщетно закон пытался подчинить эти акции пошлине; правление компании обходило закон, уничтожая акции и заменяя их записью в учетных книгах, совершавшейся без всяких формальностей. Таким образом, государство лишалось большого дохода: предосторожности, принимаемые против биржевой игры, становились бесполезными. С шестисот франков акции компании постепенно поднялись до тысячи и даже двух тысяч франков, составляя конкуренцию революционной монете и подрывая ее.
Конкуренцию государственным ассигнациям составляли не только такого рода фонды, но и некоторые отделы государственного долга, даже другие виды ассигнаций. Имелись займы разных времен и разных типов, к примеру, относившиеся еще к эпохе Людовика XIII. В целом бумаги займов, предшествовавших конституционной монархии, предпочитались бумагам займов, открытых уже революцией. Но все эти бумаги составляли конкуренцию ассигнациям, залогом которых служили имущества, отнятые у духовенства и эмигрантов. Наконец, даже эти ассигнации ценились не одинаково. Из пяти миллиардов, выпущенных со времени учреждения ассигнаций, один вернулся вследствие покупки части национальных имуществ; в обороте оставалось около четырех миллиардов, а из них насчитывалось пятьсот миллионов, выпущенных при Людовике XVI, с изображением короля. Эти последние бумаги, как говорили, не совсем пропадут в случае успеха контрреволюции и будут приняты хотя бы за часть их номинальной цены. Поэтому они ходили на 10–15 % дороже других. Следовательно, республиканские ассигнации – единственное денежное средство правительства, единственная разменная монета народа – лишались всякого кредита и должны были бороться одновременно против металлических денег, товаров, иностранных бумаг, акций финансовых обществ, различных государственных займов, наконец, против королевских ассигнаций.
Война и страх нового, еще более ужасного переворота прервали многие торговые операции, вызвали много крупных ликвидаций и еще увеличили массу капиталов, ищущих гарантий. Эти накопившиеся капиталы служили ставкой в постоянной игре на бирже и превращались то и дело в золото, серебро, съестные припасы, векселя, акции, старые государственные бумаги и прочее. Появились, как водится, пылкие игроки, бросавшиеся на всякую азартную игру, спекулировавшие случайностями торговли, продовольствованием армий, честностью правительства и т. д. Они извлекали выгоду из всех повышений цен, производимых падением ассигнаций; падение же это начиналось прежде всего на бирже, а затем продолжалось в лавках и на рынках. Однако товары дорожали не так быстро, как звонкая монета, потому что рынки далеки от биржи и не так чутки, притом торговцам столкнуться не так просто, как биржевикам, собирающимся в одной зале. Пятифранковая ассигнация, на бирже стоившая уже только два франка, на рынках стоила еще три, так что биржевики имели довольно времени для своих спекуляций.
Они составляли довольно значительный класс. Были меж ними иностранные банкиры, ростовщики, бывшие священники или дворяне, революционные выскочки, даже несколько депутатов. К чести Конвента, однако, следует сказать, что последних было не более пяти или шести; зато они пользовались чрезвычайным преимуществом: возможностью содействовать колебанию цен сделанными кстати предложениями. Они кутили и веселились с актрисами, бывшими монахинями или графинями, которые нередко переходили от роли любовниц к роли посредниц в делах. В основном двое депутатов занимались этими интригами: Жюльен, представитель Тулузы, и Делоне, представитель Анжера. Первый жил с графиней Бофор, второй – с актрисой Луизой Декуэн. Уверяют, будто Шабо, развратник, бывший капуцин, занимавшийся иногда финансовыми вопросами, участвовал в биржевой игре совместно с двумя братьями Фрей, изгнанными из Моравии за революционные убеждения. Фабр д’Эглантин тоже не брезговал этими делами; обвиняли даже Дантона, впрочем, не имея на то никаких доказательств.
Эти люди были по большей части преданы Революции и нисколько не думали вредить ей, а только хотели, на всякий случай, обеспечить себя. Никто не знал всех их тайных происков, но так как они спекулировали в ущерб ассигнациям, то их винили в создании зла, из которого они лишь извлекали для себя выгоды. Так как заодно с ними действовали многие иностранные банкиры, то их называли агентами Питта и коалиции; столь страшное для всех тайное влияние английского министра мерещилось и тут. Одним словом, негодование было одинаково сильным против биржевиков и скупщиков, наказание ожидало тех и других.
Итак, пока север и юг Франции, Рейн и Вандея терпели нашествия внешних и внутренних врагов, финансовые средства Франции составляли деньги, никем не признаваемые, представлявшие залог такой же неверный, как и сама революция, при каждом новом несчастном случае падавший в цене соответственно опасности. Опасность между тем росла, и, следовательно, средства должны были увеличиваться. Но они, напротив, убавлялись: военные припасы уходили от правительства, а съестные – от народа. Стало быть, следовало в одно и то же время создавать солдат, оружие, монету – и потом уже хлопотать о победе.