Жизнь наградила меня

– Да, весь в меня… И тоже увлечен кинематографом.

– А ВГИК? У нас же ВГИК! – с ошеломляющей скоростью отреагировал Волков. – Лучший киноинститут в мире. Спросите хоть у Феллини! И с поступлением никаких хлопот. Уж это мы берем на себя. И перед вами, дорогой Георгий Филиппович, в нашей стране все двери открыты настежь.

Водка ощутимо бурлила в дядиной голове, но он осторожно плыл вперед, минуя политические рифы.

– Спасибо вам, дорогие друзья. Ваша идея хоть и неожиданна, но очень лестна. Конечно, я должен много думать, прежде чем принять такое важное решение.

– Думайте, думайте позитивно и постарайтесь ответить через пару деньков… А теперь не мешало бы и поспать.

Зайцев с Волковым церемонно раскланялись и покинули дядин номер.

Прошла неделя, а Жорж так и не принял «позитивного» решения. Ночной визит направил его мысли по другому руслу.

– И в самом деле, прекрасная идея. Почему бы вам не эмигрировать?

– Жорж! – вспыхнула мама. – Не мути им мозги.

– Хотите мое мнение? – спросил Витя. – Мое мнение таково, что это бред сивой кобылы. – Он показал пальцем на телефон. Мама вставила в телефонный диск карандаш и накрыла аппарат подушкой.

– Не для того я убежала от семьи и полвека мыкалась, чтобы…

– Неужели ты недостаточно пожала плоды своей революционной деятельности? – перебил сестру бесцеремонный брат. – Я слушаю ваши рассказы и не сплю по ночам. Вспомни, за что посадили твоего мужа.

– Времена изменились, Жорж.

– Приятно слышать… И все же я постоянно чувствую какой-то пресс на плечах. Мне кажется, я боюсь собственной тени.

– Представляешь, дядя Жоржик, – вмешалась наша десятилетняя Катя, – когда вы с бабушкой заходили за мной в школу, ребята из нашего класса сразу догадались, что ты – иностранец.

– Небось сама расхвасталась.

– А вот и нет, честное пионерское. Я говорю, с чего вы взяли? А они говорят, у него такой вид, будто он ничего не боится.

– Как лестно. А ты, Надюша, живешь в какой-то консервной банке и знать не хочешь, что творится вокруг. Ваши «консультанты» следуют за мной по пятам, по ночам имеют наглость входить в мой номер, без конца вмешиваются и контролируют съемки моего собственного фильма. В перерыве между съемками я люблю снимать своим личным аппаратом всякие «случайности». И вчера аппарат и все пленки из моего номера исчезли.

– Почему ты нам ничего не рассказываешь?

– Это как раз то, что я делаю. Я учинил скандал, и администрация «Астории» должна была вызвать… как его… оперативника. Ну и фарс! Он перерыл мои чемоданы, лазил под матрас и за батареи и даже проверил палкой унитаз. И знаете, что он сказал? «Ваш аппарат украден финнами. Наши тут давно не воруют. Но если в краже замешан советский человек, мы его из-под земли достанем, будьте спокойны».

– Знаешь, Жоржик… – Витя заметно нервничал. – Уже поздно, давай мы проводим тебя. – И он покосился на телефон.

– Карандаш и подушка не очень надежны, – грустно усмехнулся дядя.

Мы вышли из дома. Город спал. Влажные после дождя улицы были пустынны, только в сквере напротив «Астории» кто-то наигрывал на гитаре.

– Я вас не уговариваю, дети мои. Америка не намазана мёдом, и жизнь в ней вовсе не легка. У нас в стране масса проблем, но это проблемы живого, нормального общества, а не концлагеря параноиков, где заключенные и стража боятся друг друга. Я не силен в русском языке, но даже меня поражает, что синонимом слова «правительство» является слово «власть». Я только и слышу: «советская власть не допустит, советская власть не советует, советская власть не одобряет». Не могу себе представить, чтобы кто-нибудь в Америке вместо слова «government» или «administration» употребил слово «power».

Мы подошли к «Астории». Жорж указал пальцем на окно второго этажа.

– Видите мое окно? Оно темное, меня еще нет дома. А соседнее светится. Это значит, меня ждут «друзья».

Ждут, чтобы я попросил политического убежища. Боже мой! Пятьдесят лет я страдал от ностальгии, а вылечился за неделю. Как просто это оказалось… и как грустно.

Прошли годы, а мы так и не увидели дядин фильм в прокате. Оказалось, что Жорж, снимая футбольный матч в Лужниках, позволил себе «тенденциозный» показ пьяной публики на трибунах.

Он также что-то «извратил» при съемках грузинских джигитов в Тбилиси, «оклеветал» Балтийскую регату, «опорочил» квартиру Валерия Брумеля и сделал «двусмысленные намеки» по поводу Тамары и Ирины Пресс. И зловредный фильм о звездах советского спорта был запрещен на родине звезд.

Мама

Моя мама – Надежда Филипповна Фридланд – известна в литературе как Надежда Крамова. Она была актрисой, литературной переводчицей, писателем и драматургом, прожила долгую, яркую жизнь и умерла в 2002 году в возрасте 102 лет.

Родилась мама в Петербурге 15 декабря 1899 года, то есть за две недели до XX века. В 1917 году она окончила Стоюнинскую гимназию, престижное и уважаемое в Петербурге учебное заведение для девочек. Особенностью политики этой гимназии являлось необычно либеральное отношение к евреям. Например, в мамином классе из 36 девочек 16 были еврейками. В Стоюнинке также учились сестра Набокова Елена, дочь В.В.Розанова Надя, Алиса Розенбаум (будущая знаменитая американская писательница Айн Рэнд). После национализации, когда в нее стали принимать мальчиков, там учился Д.Д.Шостакович.

Преподавали в гимназии выдающиеся учителя. Н.О.Лосский (религиозный философ, высланный в 1922 году из СССР на «корабле философов» вместе с другими выдающимися интеллектуалами) преподавал философию. Историк русского права профессор М.А.Дьяконов преподавал юриспруденцию. Маминым любимым предметом была литература, а любимым учителем – знаток русской поэзии Владимир Гиппиус. Кстати, он же преподавал и в Тени-шевском училище, где учились Владимир Набоков и Осип Мандельштам.

Вот что писал Мандельштам о Владимире Гиппиусе в «Шуме времени»:

«Спутник мой, выйдя из литературной квартиры-берлоги, из квартиры-пещеры с зеленой близорукой лампой и тахтой-колодой, с кабинетом, где скупо накопленные книги угрожают оползнем, как сыпучие стенки оврага, выйдя из квартирки, где табачный дым кажется запахом уязвленного самолюбия, – спутник мой развеселился не на шутку и, запахнувшись в не по чину барственную шубу, повернул ко мне румяное, колючее русско-монгольское лицо.

Это был В.В.Гиппиус, учитель словесности, преподававший детям вместо литературы гораздо более интересную науку – литературную злость… Казалось, этот человек находился постоянно в состоянии воинственной и пламенной агонии. Как хорошо, что я успел полюбить рыжий огонек литературной злости».

А мама в своей книге «Пока нас помнят» пишет о Гиппиусе:

«Я благодарна этому удивительному человеку за то, что он научил меня любить литературу, в особенности поэзию, научил придирчиво и нежно относиться к языку как к живому другу и ненавидеть небрежность, неряшливость, неуважение к нему и глумлению над ним…» И дальше: «Окончив гимназию, я не порвала с ней связи. Впоследствии она превратилась в 320-ю школу Фрунзенского района, и после войны в нее поступила моя дочь Людмила Штерн. Ее буйный нрав и далеко не похвальное поведение вынуждало дирекцию школы частенько вызывать родителей для объяснений. Муж наотрез отказывался от этой неприятной обязанности, а я так и ходила туда много лет подряд, отстаивая и выгораживая мое непредсказуемое чадо».

Мама была больна Серебряным веком, а стихи Анненского, Брюсова, Блока, Гумилева и восходящей звезды Анны Ахматовой знала наизусть. Однажды, когда ей было лет четырнадцать, она увидела на набережной Невы идущую навстречу Ахматову, высокую, красивую, в длинном черном пальто нараспашку, с тяжелой ниткой крупных бус на шее. Мама задохнулась от волнения, перебежала на другую сторону, вернулась и снова пошла ей навстречу. И так четыре раза. Наконец Анна Андреевна остановилась:

– Девочка, если у меня не галлюцинация, ты попадаешься мне навстречу пятый раз.