Жизнь наградила меня

– Яврей яврею рознь, – объясняла Нуля. – Мои явреи – золотые, что Якваныч (Яков Иванович), что Надежда. (Так я узнала, что Нуля маму не ненавидит, а просто воспитывает.) Правда, Симка на своих явреев жалуется, что они шкафы на ключ запирают, не доверяют, значит. (Нуля имела в виду свою подругу Симу – домработницу директора Эрмитажа Иосифа Абгаровича Орбели.)

Тут я вклинивалась в разговор, объясняя, что Орбели – армянский князь и к евреям никакого отношения не имеет.

– И все ж яврей нация непростая, с замком в голове, – возражали гости. – Вот ты когда слышала, чтоб яврей у русского работал?

– Слышала, – не моргнув, врала Нуля. – А что русские у всех работают, так у них голова два уха. И, видишь, у армян они тоже батрачат. У армян даже лучше. Они Симку с робенком кажное лето в Крым запускают.

Нуля была очень религиозна. Я подозреваю, что она меня втайне от родителей крестила и что родители об этом догадывались. У мамы отношений с Богом не было никаких – она в него не верила. Папа же эту тему не затрагивал, но я знала, что он чувствовал себя православным.

По воскресеньям Нуля ездила в церковь и, если у родителей не было связанных со мной планов, брала меня с собой. В ее комнате, в углу, висела икона Николая-угодника, перед ней теплилась лампадка. Вечером Нуля снимала со стены икону, приходила в мою комнату, ставила Николая-угодника на письменный стол и велела молиться на коленях. Я должна была прочесть «Отче Наш», «Богородица, Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой» и «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины».

Если я уже залезла в постель, притворяясь спящей, она откидывала одеяло и давала мне подзатыльник. Иногда я даже получала по попе веником или шваброй, если они оказывались в поле ее зрения.

Когда я выходила замуж вопреки воле родителей, Нуля защищала меня, как львица детеныша.

– Чего прицепились к девке? В ей кровь играет! Лучше уж замуж, чем гулять на стороне. Ведь мужик-то приличный, хоть и яврей, и тощий, как стрекулист. Но не вор и не пьющий. А некоторые на убийцах женятся. И ничего, живут, детей рОстят.

Никто в нашей семье не знал, что значит стрекулист. Мама обзвонила друзей-филологов, дотошный папа обратился к словарям.

И вот что мы узнали:

Словарь синонимов

СТРЕКУЛИСТ, муж. (устар. прост.). Пронырливый человек, ловкач [первонач. о мелком чиновнике, а также о бойком писаке].  прил. стрекулистский, – ая, -ое.

Ничего общего между Витей и стрекулистами мы не нашли, но прозвище прилипло к нему на долгие годы.

Рождение нашей дочери Кати Нуля восприняла как личный ей подарок. Когда мы позвонили в дверь, вернувшись из «Снегиревки», родильного дома, в котором, кстати, родился и Путин, она на пороге взяла у меня из рук розовый пакет и строго сказала:

– Иди гуляй, да не опаздывай к кормлению. Чтоб было всё по науке – каждые три часа.

У Кати в три месяца образовалась пупочная грыжа. Дочка не спала, кричала по ночам и затихала, только когда ее укачивали на руках. Но стоило положить Катюню в кроватку, как громогласный плач, разрывающий уши и сердце, возобновлялся. Я помню, как мама в три часа ночи бродила по квартире, укачивая ее, и напевала себе под нос: «Спи, моя девочка, спи мое солнышко, спи моя крошечка… А я сейчас пойду и повешусь…»

Доктора наклеивали Катеньке на животик пластырь и утешали: пройдет. Но не проходило, семья извелась. И тут Нуля взялась за дело сама.

– Понесем к бабке, она грыжу заговорит.

– и не вздумай! Что за вздор средневековый!

– А я говорю, понесем! Очень твои доктора много понимают!

Втайне от моих прогрессивных родителей и мужа Вити мы отнесли Катю к знахарке. Это была полупарализованная старуха, живущая в подвале на соседней улице; она уже несколько лет не вставала с постели. Присматривала за ней дочь, с утра поддавшая буфетчица Верка. Мы положили Катю к бабке на кровать и развернули одеяльце. Старуха стала массировать Катин животик растопленным сливочным маслом, бормоча что-то себе под нос и раскачиваясь из стороны в сторону, как очковая змея.

– Что это вы шепчете, бабушка? – спросила я.

– Тшш! Секрет это, – шикнула на меня Нуля, – научный секрет!

После трех визитов Катя перестала рыдать по ночам и спала долго и спокойно. Врачи констатировали исчезновение грыжи.

– Чего врачи не умеют, умеет народ, – назидательно сказала Нуля. – А у тебя память короткая. Не помнишь небось, как я тебе песней зубы лечила и бородавки ниткой изгоняла.

Несмотря на отсутствие ясности по национальному вопросу, Нулина родня отвечала нам царским гостеприимством. Когда мы впервые отправили их с Катей, уже школьницей, на лето в Нулину деревню, а потом приехали в отпуск сами, – в Череповец за нами прислали дрезину, и мы лихо подкатили к Пленишнику. В котлах булькала уха, пыхтели самовары, на столах высились ватрушки и пироги с черникой. Нулин племянник отдал нам свою лодку, научил ловить щук на мормышку, показал грибные заросли в голубых замшелых лесах. Когда кончилось лето, Катя плакала навзрыд, обняв своих босоногих друзей и шелудивую дворнягу Рэкса.

– Ой, мОи дОрОгие, мОи хОрОшие, – причитала она, окая, как Максим Горький. – Как же без вас я теперь жить-тО буду, гОре-тО какОе!

С годами Нулин характер суровел. Она стала религиозной фанатичкой, строго постилась, развесила по всем комнатам иконы. Ехать с нами в Америку отказалась наотрез.

– Человек без корня – как перекати поле. Куда ветер повеет, туда его и сдует.

За годы жизни в эмиграции я постепенно привыкла к разлуке со своими друзьями, но Нулины письма не могу читать без слез.

«…Дорогие мои Людмила Яковлевна, Виктор Хилич, Надежда, родная Катюня, ее муж Мишенька и малые детки Даня и Викочка! В газетах пишут, что можно ехать туда-обратно, успею ль хоть увидеть вас? Шлю я вам свой низкий поклон и спасибо, что не забываете старуху». (Это я-то, битая шваброй, превратилась в Людмилу Яковлевну.)

Вернувшись в Питер в 1990 году, после пятнадцати лет жизни в Америке, я собралась навестить свою няню на следующий же день после приезда. Но телефона у нее нет, и я боялась, что, если просто появлюсь на пороге, у нее может случиться сердечный приступ. Поэтому я попросила своего кузена предупредить няню заранее.

После долгой поездки в Купчино, вглубь преждевременно состарившихся новостроек, я добралась до Проспекта ветеранов. Названия улиц ни на секунду не давали забыть о войне. Проспект Ижорского батальона, проспект Маршала Казакова, улица Добровольцев, улицы Партизана Германа, Летчика Пилютова, Пограничника Гарькавого. Нуля жила на улице Солдата Корзуна.

Мои худшие опасения не оправдались. Нуля почти не изменилась, такая же прямая, статная, хоть и располнела, высокие скулы превратились в круглые щеки. На ней белая блузка в синий горошек, синяя юбка и синий передник. Конечно, седая, конечно, морщины, но серые, глубоко посаженные глаза – по-прежнему ясные и смотрят на меня радостно и прямо. У нее пятнадцатиметровая комната в двухкомнатной коммуналке. Другую занимает охранница какой-то фабрики Нина Петровна.

– Во хмелю она злая, а так ничего, – говорит Нуля, – очень уж любит, чтоб ее хвалили. Я и хвалю, жалко мне, что ли?

Это уж точно знамение старости. Раньше Нуле легче было под поезд лечь, чем кого-нибудь похвалить. Во время моего визита соседка трижды врывалась без стука в комнату.

– Конечно, я по-английски ни бум-бум, но по-немецки могу. У нас в школе немецкий был. Хочу послушать, как в Америке живут.

– Я хорошо понимаю по-русски, Нина Петровна, но мы с Антониной Кузьминичной не виделись пятнадцать лет. Нам хочется поговорить.

– Какие у Тоньки от меня секреты? И у меня от нее никаких. Она мне и деньги одалживает.

Я вручаю Нине Петровне немудреные сувениры, обещаю приехать на следующий день и дать пресс-конференцию. Соседка временно удовлетворена.