Дети на дороге

Половина всех телефонных звонков принадлежала Гале. Цепкая её рука настигала молодую семью во всех снимаемых ими квартирах. Приз самого частого гостя также доставался ей. Казалось, без её участия солнце не могло самостоятельно подняться над горизонтом – вот за то, что Леша знал, что это только кажется, Галя его и не любила. Другие-то думали, что так оно и есть на самом деле! Галя – и та в это верила! Разубедилась только, когда узнала, что муж её младшей сестры переспал с её дочерью, – как хотите, так и разбирайтесь во всем этом бедламе. От таких раскладов у следователя Соколова начинали блестеть глаза и потеть ладони; это не прекратилось даже тогда, когда Лёша на пальцах доказал ему, что кровосмешения во всей этой канители нет и в помине.

Любовь к родной дочери была относительной. С Галей приключилась какая-то история с медицинскими терминами, в которой Лёша мало что понял, ещё меньше запомнил, понял только, что Гале нужно было, или рожать, или сколачивать самой себе деревянный ящик, да покрасивее, чтоб не стыдно было ехать в нём по улицам города в то место, где не суетятся, не дышат, и уж подавно не подают заявлений в милицию

Сильно развернёшься при таком выборе?

Оказалось – сильно. Молодая семья из Лёши и Лены были последней инстанцией, куда Галя могла определить своего ребёнка; с племянницей Лёша познакомился, когда ей было лет девять, может и меньше. Тихая, может быть даже слишком для своего возраста девочка, сидела, молча смотрела большими карими глазами на старания Лёши за пишущей машинкой – и ждала маму.

Примерно в таком же возрасте сам Лёша впитывал в себя, как губка, впечатления внешнего мира – впечатления, но не знания; должно быть, это и привело его, в своё время, на кафедру филологии Университета имени академика Сахарова. Он сохранил в себе это свойство, применяя его к месту и не к месту, но тщательно оберегал от постороннего вмешательства; а когда появилась Лена, плюс родственники жены, то есть родственники Лены, то есть теперь и его родственники, он не мог написать и строчки, потому что рядом с ним ребёнок с большими карими глазами тихо страдал, ожидая свою маму…

Однажды Лёша не выдержал. Тот период должен был остаться в памяти Светланы как «Весёлые Каникулы с Дядей Лёшей». Целую неделю он водил её по зоопаркам, планетариям, студенческим театрам, даже дискотеку показал. Лёша всё ждал, когда Галя не выдержит сама, прозреет, поймёт, что видеться со своим ребёнком после одиннадцати вечера несколько неестественно; поймёт – и сдастся, прекратит, или хотя бы сократит свою бесполезную, безостановочную деятельность, понятную только ей одной.

Галя и правда сдалась. Но сдавалась она по-своему. Месяц от неё не было ни слуху, ни духу. Даже телефон молчал. Такое бывало и раньше, беспокоиться никто не собирался. Лёша мимоходом придумал несколько приколов, Лена делала вид, что обижается…

А потом, ранней весною, Лёша стал абсолютно положительным героем – почти сразу же после того, как встретил племянницу Светку, несправедливо получившую двойку по биологии…

Контора, где Лёша числился непонятно кем, была в курсе, откуда он пришёл на работу и по какой причине опоздал. Его не трогали. Даже Диана Романовна. Раньше выгнала бы в три шеи, за одну только небритость, или отсутствие галстука, а сейчас – вы только послушайте: «Алексей, будьте любезны сбросить ноги со стола… Премного благодарна!»

На всякий случай Леша выпросил пудреницу у секретарши Зои, – чтобы вовремя замечать появления Дианы и снимать ноги со стола, но все, кто появлялся в конторе, спрашивали: «Лёша, а на фига тебе пудреница?» и тут же принимались насвистывать «Го-лу-ба-я лу-на-а-а..!»

Мало кто заметил, что он сначала устроился в офисном кресле, а потом уже снял пальто; совершив всё это в обратном порядке, Лёша отправился в редакцию, не сказав никому и слова о своих планах…

Редактор в издательстве был невнимателен, нетерпелив и мало предупредителен – как мент, честное слово! Внешний вид и внутреннее состояние молодого писателя нисколько его не смущали; менторским дребезжащим тоном редактор вещал:

– … Поймите, семнадцать лет – это далеко от скандальности. Разве может привлечь читателя секс в семнадцать лет? Ну, пусть двенадцать, пятнадцать, в конце концов, но и это уже без пяти минут банальность!

– Без проблем, – откровенно безразлично сказал Лёша. – Двенадцать, пятнадцать, десять, двадцать… пусть главный герой спит с новорожденным младенцем. Любой каприз!

– Да, кстати, – редактор зашелестел страницами блокнота. – Вы определились с названием?

– Ну конечно! – бодро воскликнул Лёша.

– И..?

– «Нате, подавитеся!»

– Простите, не понял, – промямлил редактор; по лицу было видно, что не понял, мог бы и промолчать.

– Извините, у меня был тяжёлый день, – Лёша улыбнулся оправдательно и подхалимно. – Оставим прежнее…

– Значит «Чертополох»?

– Значит «Чертополох», – кивнул Леша.

– … и подумайте над возрастом героини…

– Я подумаю, – пообещал Лёша, вставая со стула.

– И – маленькая неувязочка, небольшая деталь, ваши данные – для налоговой…

Подняв глаза к потолку, Лёша порылся во внутреннем кармане пальто, выудил узкую визитку, на которой значилось:

Антон Кулемичев.

Город, проспект Панфилова, 114

Удивлению редактора не было границ.

– А как же…

– Разумихин – это мой псевдоним, – скромно потупив взор, пояснил Лёша.

«Вот ведь подача, – думал он, покидая издательство, – для литературы семнадцать лет – это скучно, а на нары человека посадить – в самый раз…»

Липовых визиток него был полный карман. В Университете это называли «пропагандой мечты» – раздача визиток с липовыми именами, фамилиями и адресами. Лена считала это остаточным явлением детства. Галя – «белой горячкой». Мнения исчерпались – жаль, что никто не спросил мнения у Лёши.

Обычно к подъезду, где находилась его квартира (после развода Лена вернулась в родительские апаратменты, оставив ему удел скитаться по чужим квартирам), Лёша подходил, пересекая двор по диагонали; задолго до его появления, за многие годы местные жители микрорайона вытоптали солидную тропу, автомобилем можно было проехать.

В этот день Лёша почему-то изменил традиции: задумался на секунду у края чрезмерно выступающего бордюра, и двинулся по тротуару вдоль дома, всеми силами игнорируя подростковую виноватость и грусть, поджидавшие его в сердце двора, около наполовину вкопанных в землю тракторных покрышек.

Проще игнорировать несущийся поезд, став прямо на рельсы.

Она вскарабкалась на него по всем семейным правилам, перебросив вперёд кокетливый школьный рюкзачок. Если семнадцатилетнего подростка на себе Лёша мог пережить и жить как-то дальше, то рюкзачок ударил его прямо в живот, сбив дыхание.

– Здравствуй, Света, – прохрипел он.

– Приве-ет! – сказала она прямо в его ухо.

– Как мама? Не болеет? – немного подсадив девочку, он пошел дальше.

– Не знаю, – сказала Света, ткнувшись губами в воротник его пальто. – Я её со вчерашнего дня не встречала…

– Ты в неплохой команде…

– Чего?

– Не «чего», а «что». Ты в неплохой команде, – повторил Лёша. – Я её тоже со вчерашнего вечера… Светка, а ты потолстела.

– На мне ботиночки новые. А чем у тебя пальто пахнет?

– Исполнительной властью.

– Чего?

– Не «чего», а… Здравствуйте, Роза Иосифовна! – радушно поздоровался Лёша с вечносидящей у подъезда соседкой. Света тоже чего-то там буркнула, так же, как и он выросла в многоквартирной коробке, знала полезность стареющих соседок.

– Может слезть? – спросила она, когда уличная влажность сменилась затхлостью подъезда.

– Да ладно… расскажи чего-нибудь.

– Я больше не буду говорить, что у тебя ночевала. Я в следующий раз скажу, что на балете задержалась, у Симки осталась, А Симка меня отмажет, потому что я её отмазывала, когда она…

– Девять, – пробормотал Лёша. Они поднялись на его этаж, но этаж был четвёртым, девятой была идея оправдывания Светы перед родителями.