Страница 7 из 15
В 11 мы были в Казани. Оба студента бежали через поле вместе со мной, показывая мне дорогу к автобусу. Автобус стоял на своем месте, но, как выяснилось, отойти должен был только через 15 минут. Ждать было невозможно. Неподалеку стояло такси с погашенным огоньком, я кинулся к водителю:
– Занят? Может, подбросишь до нового аэропорта?
Он помотал головой.
– На самолет опаздываю! – крикнул я, стараясь его разжалобить, и он сразу же стал хозяином положения.
– Пятнадцать, – сказал он.
– Десять, – возразил я (по счетчику это должно было стоить рублей пять-шесть).
– Двенадцать, и не будем спорить.
Я сел, мы помчались. Он гнал машину так, что дух захватывало, и в 11.35 я был на месте.
Москва встретила дождем. Теперь все осталось позади: долгий подъем от пристани в гору – среди сосен, по мягкому рыжему ковру осыпавшейся хвои (вид и запах этого леса напомнили мне детство в Правде); мечеть, минарет и мусульманские мавзолеи на фоне среднерусского пейзажа с церковкой начала XVIII века; изумительный вид с крутизны городища на затопленную пойму Волги (бесчисленные протоки, заводи, островки, озера и едва различимый противоположный берег, за который закатывался красный шар солнца); путь на раскоп ранним утром по полю, засаженному подсолнухами и горохом, под пение жаворонков; изнуряющая жара на раскопе и висящая в воздухе белая пыль от разбираемых нами каменных завалов; отдых в тени дубов, на краю травянистого рва, выкопанного шестьсот лет назад, и наши с Ленькой разговоры; плутовские рожи мальчишек, которые в перерывах азартно резались в карты и охотились на сусликов (на прощанье они написали палочкой на моей загоревшей до черноты спине: «Семеныч – мужик что надо!»), и великолепное пойло, которое приготовил Игорь для прощальной попойки (лимонный ликер пополам с разбавленным спиртом). Все, все осталось позади. Еще один кусок жизни отыгран. Еще одна дверь захлопнулась за мной, сказал бы Флобер.
Что такое произведение искусства? Это не «Джоконда», не Токката и фуга ре минор, не «Я вас любил…». Это – воплощенный в той или иной форме единый творческий процесс, который нам как воспринимающим надлежит воспроизвести в себе, повторить, отталкиваясь от наличной формы. Форма – только проводник, ее своеобразие относительно, сама по себе она мертва. Произведение существует лишь тогда и постольку, когда и поскольку (ишь как по-ленински выразился!) воспроизводится, воссоздается. Вне воспроизведения оно – просто «вещь», предмет, характеризуемый лишь физическим бытованием, такой же, как любая вещь в природе.
Нет, оно мертвее, чем, например, дерево или камень, которые в действительности живут своей естественной жизнью; а произведение рук человеческих мертво – ибо отторгнуто. Оно оживает только в контексте культуры.
…Ибо творение только тогда действительно, когда мы сами отторгаемся от всей нашей обыденности, вторгаясь в открытое творением, и когда мы таким образом утверждаем нашу сущность в истине сущего.
Только кажется, что произведение остается равным самому себе. Оно меняется вместе с нами[13]. И как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, так невозможно дважды войти в одно и то же произведение.
Искусство – великий лицемер. Духовная мощь воплощенного в нем творческого процесса прямо пропорциональна его отторженности от естественного порядка вещей. Но оно скрывает эту отторженность. Искусство тем выше, чем менее оно заметно, чем больше оно выглядит «естественным», чем лучше скрыт образовавшийся разрыв. «Лучший монтаж тот, который не заметен», – говорит Жан Ренуар. Лучшие произведения – те (неважно, идет речь о «Сикстинской мадонне» или деревянном коромысле), которые дальше других ушли от естественного порядка вещей, но ушли, словно бы полностью подчиняясь этому самому порядку – сами собой, стихийно, без всякого участия творческой воли, – так, словно выбранный путь – единственно возможный.
Обвинение в лицемерии отводится только следующим соображением: сам художник твердо, истово верит в то, что никакого другого пути действительно не существует, что он возвращается к естественному порядку, а не удаляется от него; восстанавливает его истинность и именно от этого получает величайшее удовлетворение.
…Особенность большого искусства и состоит в том, что художник берет на себя полную ответственность за передачу истины так, как он ее воспринимает.
24.07.1984. Из Вологды мы с Саней Подъяпольским выехали автобусом на Сокол. Это скучный городишко, бывший центр Озерлага, вспухший на переработке добываемой зеками древесины. Пароходик до Шеры отвалил в 13.00, мы расположились на корме. Солнце то припекало, ненадолго выглянув из плотных облаков, то опять скрывалось, и тогда становилось прохладно. Проплыли мимо целлюлозно-бумажного комбината с двумя дымящими трубами; из третьей трубы, торчавшей горизонтально, сливалась в реку какая-то густая жижа, далеко разгоняя по воде грязно-желтую пену. Проплыли мимо целой флотилии катеров с одной и той же надписью «Лесосплавщик» на борту, мимо огромных штабелей бревен. Потянулись по обеим сторонам низкие берега извилистой и неширокой здесь Сухоны. С юга медленно наползала и все никак не могла наползти грозовая хмарь. Обогнали буксир, тянущий против течения три большие баржи. Время от времени притыкались носом к берегу, бросали сходни. Пассажиры менялись. Но как долго ни плыли, а две дымящие трубы комбината все не скрывались из виду, словно и не отдалялись: возникали то с правого борта, то с левого…
Вот и Шера. Бревенчатый шлюз, за которым угадывается ширь Кубенского озера, опять штабеля бревен. Кран своими клешнями небрежно захватывает десяток бревен и, повернувшись, сбрасывает их в воду. Прежде чем сойти на берег, мы расспросили о дороге до Архангельского. Нам посоветовали вернуться в Рязанку и оттуда выходить на дорогу. Пустились в обратный рейс. Разминулись с давешним буксиром, обогнали другой, за которым растянулась длиннющая связка плотов, охваченная цепочкой просверленных в торцах бревен.
В Рязанке сошли, пособив стоявшему на носу мужику развернуть и бросить подведомственный ему абордажный трап. Выбрались из деревни, долго шли овсяным полем, потом по дороге. В Архангельском решили сперва перекусить. Купили в магазине хлеба, бутылку сухого вина и банку венгерского салата. Пошел дождь. Мы закусывали, укрывшись под колокольней. Салат оказался слишком острым, от него горело во рту. Мы смогли съесть только верхний слой маринованных листочков, доставая их пальцами, остальное пришлось выбросить. Потом я фотографировал церковь, Саня делал записи. Чтобы снять общий план, я ушел далеко в поле, к стогам, промочил ноги. Когда фотографировал с крыльца магазина, неподалеку остановился колесный трактор, грохоча незаглушенным двигателем. Двое парней, в сапогах и спецовках, подошли. Они попросили меня сделать им карточку на память. Пока я разговаривал с ними, подвернулся еще один – низенький, вдребезги пьяный мужичок. Он стоял сбоку – молча, упорно – и то и дело валился на меня; мне приходилось его придерживать. Трезвых здесь, казалось, вообще не было. Казалось, что одна и та же смутная, неприглядная фигура возникала то поблизости, то вдали, в перспективе сельской улицы, судорожно дергалась на неверных ногах, оступалась в лужи, цеплялась за заборы и настойчиво, с мистической целеустремленностью, куда-то продвигалась.
Парней я сфотографировал и записал адрес. В благодарность Коля и Сергей помогли мне взобраться на верхний этаж церкви по доскам, приставленным к пролому в своде. С гордостью они показали мне сохранившуюся после третьегодичного пожара настенную живопись; здесь я тоже сделал несколько снимков.
13
Так же, как в квантовой теории, «конечным звеном цепочки всегда будет человеческое сознание. В атомной физике мы не можем говорить о свойствах объекта как таковых. Они имеют значение только в контексте взаимодействия объекта с наблюдателем» (Капра Ф. Дао физики). «Для того, чтобы описать то, что происходит, нужно зачеркнуть слово “наблюдатель” и написать “участник”» (Там же).