Страница 12 из 15
Потом меня перевели в общую палату. Новые товарищи приняли дружелюбно. Это были солдаты из разных частей и разных родов войск. Помню чудаковатого парня по прозвищу Ара, помню здоровенного десантника, лежавшего на соседней койке, москвича-пехотинца в углу – белокурого красавца из зажиточной рабочей семьи, хваставшего мещанским размахом жизни на «гражданке» и силой своих ног, действительно, необычайной. Здесь были свои сложившиеся отношения, клички, взаимные подтрунивания. Обычное в армии разделение на «стариков» и «салаг» сохранялось только в шутливой форме, а воинские звания и вовсе не играли никакой роли. Я участвовал в разговорах, читал и наслаждался покоем. По вечерам мы смотрели телевизор в холле, служившем и столовой. Корпус наш был небольшой, одноэтажный, всего на две палаты. Здесь мы и услышали однажды утром о падении Хрущева.
Пищу для нас привозили с кухни в больших термосах на телеге. Почувствовав себя выздоравливающим, я вызвался быть возчиком. Мне выдали огромное черное пальто, в котором поместилось бы четверо таких, как я; оно волочилось полами по земле и застегивалось на единственную пуговицу. В этом чудовищном пальто три раза в день я неторопливо брел рядом с телегой с вожжами в руке через госпитальный парк, кричал у крыльца лошади «тпру!», ребята помогали мне выгрузить термосы, и я отгонял телегу обратно. Парк был старый, запущенный (в прошлом – богатая помещичья усадьба); погода стояла тихая, теплая, солнечная – настоящее бабье лето. Пожелтевшая листва ласково-грустно мерцала на фоне голубого неба и шуршала под сапогами. В просветах между стволами матерых кленов то и дело поблескивала радужная паутина.
Как-то к вечеру пришла навестить меня Молчушка. Мы постояли на крыльце, а когда настало время прощаться, я вдруг решил сорваться из госпиталя домой (Москва-то – рядом!), на новую нашу квартиру. Я забежал в палату, бросил ребятам принесенные Молчушкой гостинцы и быстро договорился с приятелем-москвичом. Он пообещал прикрыть мое отсутствие на вечерней поверке и отодвинуть оконный шпингалет, чтобы утром я смог влезть в окно до подъема (корпус на ночь запирался изнутри).
– Не беспокойся, все будет хоккей! – заверил он меня.
Я догнал Молчушку, и мы вместе вышли на шоссе. На мне было все то же жуткое, с непомерными плечами, пальто на одной пуговице, под которым не было ничего, кроме нижней рубахи и подштаников, заправленных в сапоги. В таком виде я голосовал машину. Когда проскочивший было «рафик» резко затормозил и попятился к нам, у меня душа ушла в пятки: мне вдруг почудилось, что это в каком-нибудь проезжающем воинском начальнике внезапно пробудился инстинкт охотника на переодетых дезертиров. Однако ничего страшного не произошло. Водитель приветливо распахнул дверцу и согласился доставить нас на Ленинский проспект.
Оживленным воспоминанием замелькала навстречу Москва, от которой я отвык; мы пересекли ее всю. Водитель высадил нас на перекрестке Ленинского и Университетского проспектов, и, хотя Молчушка старалась провести меня проходными дворами, было еще светло, прохожих попадалось много; я чувствовал себя чучелом.
…Рано утром на такси вернулся в госпиталь. Время шло к подъему, я торопливо пробрался через заросли к окну, подергал раму – заперто! Забыл бестия белокурая про шпингалет! Стучать, будить – было уже опасно. Я поднялся на крыльцо и, прислонившись к перилам, закурил. Скоро загремели внутри отодвигаемые засовы, ключ в замке повернулся, и дежурный «макаронник» выглянул из двери.
– А ты чего здесь стоишь?
– Как чего? За завтраком пора шлепать.
– Молодец! – похвалил он. – Ты только вчерашние термосы не забудь захватить.
А как я оказался за запертой дверью – это его не удивило.
Мне почему вспомнилось все это? Вчера на «Торпедоносцах» – великий, между прочим, фильм – я встретил Сережку Дорохова. Я не поздоровался с ним. (Приятельство наше тогдашнее закончилось непримиримой враждой.) И он тоже сделал вид, что меня не узнал. А может, и действительно не узнал.
13.10.1984. Пасмурный, ветреный день. С Минькой и Аллой прошли по бухтам почти до самого поселка Орджоникидзе. Шли медленно, подбирая красивые камешки и показывая их друг другу. Я нашел два «куриных бога». Никогда еще они мне не попадались, да я и не искал их, не веря в свою удачу, а тут – сразу два!
Узкой косой тропинкой, извивающейся по крутому склону Киик-Атламы, мы перевалили в дальние, уединенные и труднодоступные бухточки, где я ни разу еще не был. Там было чудесно! Мы не встретили ни одного человека. Не доходя до Орджоникидзе, свернули с тропинки, поднялись на гребень горы и по гребню двинулись обратно.
Когда, спустившись в долину, мы уселись выкурить очередную «сигарету наслаждения», то заметили вдруг, что с запада, из-за гряды холмов, надвигается на нас страшная грозовая мгла.
Мы продолжали безмятежно покуривать, успокаивая друг друга, что грозу, судя по всему, пронесет мимо. Все равно прятаться было некуда. Гроза обрушилась на нас, когда, выйдя к Тихой бухте, мы взяли курс на гору Волошина. (Для сокращения пути и для того, чтобы хоть на время выйти из-под ветра, я повел своих спутников через восточное плечо Кучук-Енишара). Через минуту мы промокли до нитки. Ледяной ливень сек лицо, потоком струился по позвоночнику; бешеный напор ветра заставлял сгибаться чуть не до земли; на ногах мы тащили пуды грязи; ноги разъезжались.
Так продолжалось около часа; потом гроза стала ослабевать, но мы уже входили в поселок.
Мыс Хамелеон целиком состоит из кила (разновидность отбеливающих глин). Далеко выступая в море, он, казалось бы, давно должен был быть разметан и начисто слизан волнами: в нем нет ничего, что могло бы противостоять накату. А вот поди ж ты – стоит! И, как утверждают специалисты, за тысячи лет даже не изменил своих очертаний. А дело вот в чем. Конечно, первые же волны, ударившие в него, отгрызли его пологие бока, которые, рассыпавшись, расползшись, образовали вокруг Хамелеона обширную абразионную террасу. Эта-то невидимая подводная отмель и преградила путь следующим волнам. Всякий раз, как на море разыгрывается волнение, прибой вскипает у окончания отмели, в сотне метров от Хамелеона, а до его высоких клифов добегает по мелководью (бенчу) лишь безвредная зыбь. Так рыхлая податливая глина оказалась прочнее и устойчивее гранита, утраченное стало надежным щитом, и слабость обернулась силой. Вот тема для притчи в духе даосов.
Однажды – это было в те времена, когда я читал меньше, а думал больше, мне посчастливилось набрести на действительно великую мысль. Великую – не в силу ее оригинальности, напротив: все ее величие в том и состояло, что каждый, мне кажется, мог бы опознать ее как свою, давно знакомую… Должен признаться, это произошло случайно. Сошлюсь теперь на нее, поскольку ничего нового в голову не приходит.
Мысль заключалась в том, что единственной целью науки – сущностной целью непрерывного накопления позитивных знаний – может быть только обнаружение незнания, если понимать под этим словом не тупую пассивность перед миром, а острое переживание организованности и осмысленности мира как единого целого, не охватываемого никакими дискурсивными средствами. Μόνος πρòς μόνος[14] Плотина. Весь смысл науки – в постоянной актуализации этого «незнания».
Удивление перед тайной является само по себе плодотворным актом познания, источником дальнейшего исследования и, быть может, целью всего нашего познания, а именно – посредством наибольшего знания достигнуть подлинного незнания, вместо того чтобы позволить бытию исчезнуть в абсолютизации замкнутого в себе предмета познания.
14
Единое перед единым.