Фараон

— И что же он?

— Он немного поколебался, а потом положил её во внутренний карман пиджака, пробормотав что-то вроде: «Лучше не надо. Если её найдут в вашем доме или у вас, то вас начнут расспрашивать». Объявил, что должен обсудить моё предложение с человеком, на которого работает, и сам позвонит мне. Я видел его в последний раз. Тут же ворвалась полиция, в суматохе его и след простыл, а я остался сидеть как вкопанный перед столом со всеми этими вещицами. Всё остальное уже стало историей...

Казалось, Хуссейни размышлял, храня молчание и глядя исподтишка на своего собеседника.

— Было темно, когда ворвалась полиция? — внезапно спросил он.

— Ну, помещение, в котором я находился, было чем-то вроде большого подземного склада в Хан-эль-Халиле, забитое всяческими товарами и едва освещённое двумя или тремя лампочками. Человек, хорошо знакомый с этим местом, мог без труда скрыться, но я не знал, в какую сторону податься, да к тому же и не имел никакого намерения сбегать.

— Как ты думаешь, кто проинформировал египетскую полицию?

— Мои таинственные конкуренты?

— Наиболее возможный вариант. Скорее всего они думали найти этот папирус. Весьма вероятно, что тот, кто командовал этими полицейскими, снюхался с ними и действовал по их указанию.

— За арестом последовало занесение меня в перечень персон нон-грата, а затем высылка из страны.

— Тебе ещё повезло. У тебя есть хоть малейшее представление о том, что такое египетская тюрьма?

— У меня сформировалось это представление, когда я провёл там последующие четверо или пятеро суток. Тем не менее если бы я мог, то возвратился бы в эту страну хоть сейчас.

Хуссейни посмотрел на него со смесью восхищения и снисхождения.

— Тебе что, этого мало было? Поверь мне, тебе надо забыть всё, чтобы не наступить второй раз на те же грабли. Это очень опасная среда: скупщики краденого, воры, торговцы наркотиками, люди, которые не прощают; на этот раз ты поплатишься собственной шкурой.

— В настоящий момент для меня это не самое страшное.

— Да, но так случится, будь уверен в этом. В один прекрасный день ты проснёшься, и у тебя появится желание начать всё сначала...

Блейк покачал головой:

— Что начать опять сначала?

— Что угодно. Пока мы живы, мы живём... А что же папирус?

— Я больше ничего не слышал о нём. Когда я вернулся, то был совершенно обескуражен этими событиями. Потеря преподавания, потеря жены...

— И чем же ты будешь заниматься теперь?

— Теперь — в смысле «сейчас»?

— Именно в этом смысле.

— Пройдусь пешком до моего автомобиля и вернусь домой. У меня квартирка в Болтон-Лейн, в районе Блу-Айленда. Я не имею намерения кончать жизнь самоубийством, если ты думаешь об этом.

— Не знаю... — отозвался Хуссейни. — Похоже, я не могу сделать для тебя много на факультете. Я простой адъюнкт и пока не играю никакой роли, но, если хочешь, могу сказать Олсену, когда тот вернётся, что я готов каким-нибудь образом оказать тебе помощь.

— Я благодарен тебе, Хуссейни. Ты мне уже помог. А я даже никогда не обращал на тебя внимания...

— Это нормально. Нельзя поддерживать отношения со всеми коллегами.

— Ну, уже поздно. Я ухожу.

— Послушай, ты меня совершенно не стесняешь. Если хочешь, можешь спать здесь, на диване. Это не бог весть что, но...

— Нет, благодарю. Я слишком злоупотребил твоим гостеприимством. Мне лучше уйти. Ещё раз спасибо. Больше того, если ты пожелаешь нанести мне ответный визит, то доставишь этим огромное удовольствие. У меня не такая красивая обстановка, как эта, но капелька выпивки всегда в запасе... Я напишу тебе адрес... естественно, если тебе это нужно.

— Можешь рассчитывать на меня, — произнёс Хуссейни.

Блейк подошёл к столу, чтобы записать адрес, и увидел фотографию мальчика лет пяти с подписью на арабском языке, которая гласила: Саиду. Папа.

Ему хотелось спросить, что это за ребёнок, но он нацарапал свой адрес, надел пальто и направился к выходу. Снег всё ещё падал.

— Послушай, можно задать тебе последний вопрос? — спросил Хуссейни.

— Безусловно.

— Откуда у тебя это имя Уильям Блейк[8]? Это всё равно что зваться Гарун аль-Рашид, или Данте Алигьери, или Томас Джефферсон.

— Чисто случайное совпадение. И я всегда противился тому, чтобы меня звали Билл Блейк, потому что сочетание Билл Блейк вызывает отвращение, это какое-то бубнение, настоящая какофония.

— Ясно. Ну, тогда прощай. Я определённо навещу тебя, а ты заходи когда захочешь, если у тебя появится желание поболтать.

Блейк попрощался движением руки и нырнул в снежную завесу, которая стала довольно плотной. Хуссейни следил за ним взглядом, когда тот передвигался от одного кружка света, отбрасываемого уличным фонарём на тротуар, до другого, пока не исчез в темноте.

Хуссейни закрыл дверь и вернулся в гостиную. Он закурил сигарету и, погрузившись в сумерки, долго размышлял об Уильяме Блейке и папирусе об Исходе.

В одиннадцать часов он включил телевизор, чтобы посмотреть выпуск новостей Си-эн-эн. Больше, чем известия о кризисе на Среднем Востоке, ему нравилось смотреть на те места: ужасные улочки Газы, пыль, омерзительные лужи нечистот. В памяти всплывали воспоминания детства: друзья, с которыми он играл на улицах, ароматы чая и шафрана на базаре, вкус ещё кисловатых фиг, запах пыли и молодости. Но одновременно он испытывал несказанное удовольствие, в котором страшился признаться себе самому, от пребывания в комфортабельной американской квартире, зарплаты в долларах, податливой и свободной от комплексов секретарши из отдела трудоустройства студентов университета, посещавшей его два-три раза в неделю и не ставившей никаких преград его безудержным фантазиям в постели.

Когда Хуссейни готовился улечься спать, зазвонил телефон, и он подумал, что Уильям Блейк, вероятно, передумал и решил провести ночь в его квартире, а не брести в такую даль по снегу и ледяному ветру.

Он поднял трубку, на языке у него уже вертелось: «Привет, Блейк, ты передумал?», но его продрал мороз по коже, когда голос на другом конце провода произнёс:

— Салям алейкум, Абу Гадж, давно от тебя ничего не слышно...

Хуссейни узнал этот голос, единственный в мире, который мог называть его этим именем, и на минуту лишился дара речи. Затем он набрался храбрости и пробормотал:

— Я думал, что этот этап моей жизни давно завершился. Здесь я занимаюсь своими обязанностями, своей работой...

— Существуют обязанности, которым мы должны быть верны всю жизнь, Абу Гадж, и существует прошлое, от которого никто не может убежать. Может быть, тебе неизвестно, что происходит в нашей стране?

— Мне известно, — выдавил из себя Хуссейни. — Но я уже оплатил всё то, что смог. Я внёс свой вклад.

Голос из телефона немного помолчал, и Хуссейни услышал на заднем плане звуки железнодорожного вокзала. Человек звонил из телефонной кабины либо рядом с надземной электричкой, либо в вестибюле станции «Ла Заль».

— Мне надо встретиться с тобой как можно быстрее. По возможности сейчас.

— Сейчас... не могу. У меня человек, — соврал Хуссейни.

— Секретарша, а? Прогони её.

Так он знает и об этом. Хуссейни залепетал:

— Но я не могу. Я...

— Тогда приходи ко мне. Через полчаса на парковку у «Аквариума Шедд». У меня серый «бьюик» с номерным знаком штата Висконсин. Советую тебе не пренебрегать приглашением. — Говоривший повесил трубку.

У Хуссейни было такое ощущение, что мир вокруг рухнул. Как такое возможно? Он покинул организацию после нескольких лет тяжёлых сражений, засад и яростных огнестрельных стычек: он убыл, полагая, что уплатил свою дань общему делу. Зачем этот звонок? Ему вовсе не хотелось идти туда. С другой стороны, он очень хорошо знал по личному опыту, что эти люди не шутят, тем более Абу Ахмид, человек, который позвонил ему по телефону и которого он знал только по боевой кличке.

8

Уильям Блейк (1757—1827) — один из самых известных английских поэтов эпохи романтизма.