Страница 67 из 108
— Как родители поживают? Не ругаются?
— Да родители хорошо. На меня, вроде, не ругаются, а вот на тебя мама частенько…
— Как? — он был искренне удивлён. — На меня? А на меня-то за что?
— Да вот что ты иногда вытворяешь тут…
— Ладно Люда, — он назвал имя моей мамы, — она-то понятно, но твоя-то мать чего на меня злиться?
— А кто моя мама? — слегка ухмыльнувшись, спросил я.
— Кто? — искренне интересовался он.
— Люда же, — с тяжёлой улыбкой на лице отвечал я.
— А-а-а-а, — он тронул себя за голову, стал смеяться. — Видишь, котелок-то совсем уж не варит.
— Да ничего…
Рядышком бабки что-то ворчали, и я невзначай услышал, как одна из них говорила что-то про моего деда. Она сказала, что он взял матрац с помойки, что находилась неподалёку, кричала, что матрац зассаный весь, заблёваный, а дед его взял.
— Так я же прилечь! — крикнул им дедушка.
— Он же заразный может быть! — отвечали они ему.
— Извините, он и вправду взял матрац с помойки? — поинтересовался я у них.
— Ага, вон там диван разобранный лежит, оттуда и взял!
Я схватил матрац и понёс его обратно.
— Ага, ага, убери его, — кричала мне вдогонку одна из них.
Когда я вернулся, дедушка сидел всё так же, только слегка погрустнел. Он давно взял за привычку ковыряться в мусорном баке, чтобы найти еды котам или принести вещь, которая ему казалась ещё в достаточно хорошем состоянии, домой. Мама на это злилась бесконечно, и пару раз даже я слышал от неё фразу: «Хоть сама возьми да убей его». Мне становилось не по себе от такого. Её можно было понять: подобный стыд перед соседями, которые могли подумать, что за дедом совсем нет никакого ухода, хотя всё было как раз-таки иначе: ему готовили есть, убирали в его квартире и обеспечивали всем необходимым. Я сел на скамейку снова.
— Ты не таскай с помойки вещи, мама ругаться же будет снова, — спокойным голосом произнёс я. Мне было понятно, что крыша деда совсем уж наклонилась, так что и кричать на него было бесполезно. Это всё равно, что кричать на ребёнка — он просто станет злее.
— Да я знаю, но прилечь хотелось, — и этот позыв казался мне вполне достойным объяснения, ведь дед был сердечником, а в такую жару бывает тяжело. Я не стал читать нотации, всё понимая и осознавая эту мелочь. Мне хотелось умереть в тот момент, чтобы не видеть подобных страданий близкого мне человека. Отсутствие ума у близких учит тебя мириться с чем-то в жизни, побеждать свой юношеский максимализм, которого у меня было хоть отбавляй.
В моём рюкзаке лежала тетрадь, и я мог вылечить деда в один момент, только честно ли это было бы по отношению к остальным людям в такой ситуации? Многие бы наплевали, но не я. Проблемы требовали глобальных решений, иначе я имел лишь просто игрушку для улучшения только своей жизни. Как бы это было в духе нашего времени, но тем-то я и славился среди своих родных — «голубыми кровями». Так говорила мама: она воспитывала меня в духе «молчи и смиряйся», но бунтарская натура во мне всё ещё жила. Так и получается нерешительный человек: ты слушаешь свою мать, но видишь, что это неправильно, и начинаешь двигаться в сторону собственных решений. Медленно двигаться, но с твёрдым намерением достичь какой-то благородной цели. Боюсь, маленькие шаги не позволят добраться туда, и это печалило, но тут подключалось мамино «смиряйся», и всё вставало на круги своя.
— Ладно, дедушка, поеду я, дела у меня ещё, — сказал я ему, соврав про свои дела. Я больше не мог находиться здесь и ждать своей смерти — что-то должно было быть сделано.
— Ну, счастливо тогда, — мы пожали друг другу руки, поцеловались и я последовал вдаль от этого места, чтобы напиться. Такая старость убивала всю надежду на мою дальнейшую жизнь. Я не хотел жить, чтобы достичь подобного.
Побродив вблизи бульвара, я встречал много шумных молодых людей, устаканившихся стариков, спешащих куда-то юношей и девушек, и всё становилось на свои места. Жизнь начиналась там, в утробе мамочки, гуляющей тут по дорожкам туда-сюда с пузом наперевес, затем с коляской, а после того, как чадо обретает возможность думать и делать по-своему, то тут-то и начинаются проблемы. Оно представляет жизнь простой и логичной, ругается с родителями, бросает всё, уходит из дома на пару недель, пьёт вино и курит сигареты со своими друзьями, которые ввиду ограниченности ума понимают бедолагу, но из-за недостатка средств и возможностей чадо всё же возвращается домой, чтобы капитулировать. Далее любовь, секс, расставания и нервы до тех пор, пока не приходится работать. Перестаёт привлекать подростковая романтика, возникающая от избытка гормонов, времени и сил, и преображаются желания в тот самый отдых на диване, на даче или ещё где-то. Секс уже не так интересен, выпивка вставляет только в больших дозах, а дружная и весёлая компания разбежалась по своим норам, ждать смерти в объятиях бутылок и стареющих женщин, в окружении похожих на них или на соседа отпрысков. А дальше много времени, мало желания, мало удивления, и вообще жизнь перестаёт иметь какой-либо смысл, ведь целей перед собой ставить незачем, да и лень, если уж быть честным. Организм уже не тот. Вот и прошла жизнь, а смысл от неё не более, чем от одуванчика, распустившегося весной и покинувшего этот мир через какое-то время, оставив лишь свои семена (в отличие от многих из нас, не на простынях). Единственное, что раньше держало меня от суицида — это ожидание успеха от книг, которые я писал. Теперь, когда я достиг этого (честным путём или нет — дело другое), я не вижу целей жить. Я лишь тот самый одуванчик, у которого просто больше денег, чем у других, более богатая почва под ногами, которая не даёт гарантии оставить после себя великое и прекрасное потомство. У людей здесь скорее всё наоборот. Теперь же от суицида держали меня лишь две вещи: трусость (основная) и чёртова тетрадь, с которой я не знал, что сделать. Как сделать этот мир лучше? Трудно быть Богом, это правда.