Страница 2 из 4
– Вот, кажется, шапка у меня была. Белая.
– Так и у меня тоже. Что же, может, мы из докторов?
– Не, я крови боюсь.
– А, знаю! Повар! Точно повар! Я помню, все ел да ел. Не иначе в поварах Богу угодил.
– Что ты! Повар не тот, кто ест в застольях, а на кухне, в пару, в сковородках.
– А я смотрю, ты весь насквозь умный, все про жизнь знаешь.
Так все спорят, спорят, а потом и подерутся. Архангелы их пристыдят да по углам расставят. И гляди еще, а то языки друг другу станут показывать. С митрополитами и в раю хлопот не оберешься. Сущие дети!
Огорчения
Владыка Авзоний во всем такую умеренность хранил, что запретил себе под ноги орлец класть:
– Пусть лучше подо мной круг мелом рисуют. Так скромнее. И от врагов защита.
В одном был неколебим: верность митрам хранил, потому как и в «Книге тайн и запретов» сказано: «Подобает же архиерею попечение о митрах возгревать паче иного, понеже митра есть первейший абажур для светильника веры» (23:12). Что тут делать? Пришлось возгревать. Раз уж крест такой взял на себя!
И ревность в нем так возросла об этой добродетели, что как увидел у владыки Псоя митру с колокольней, велел и себе такую же соорудить, но чтобы еще и часы на башне каждую четверть отбивали. А Псой тоже в усердии воскипел и явился на службу в митре с крепостной стеной, и в каждой башне по пушке, так что по отпусте чистый фейерверк вокруг головы мечется.
Пригорюнился Авзоний:
– С таким свяжись!
Сделал себе митру с двумя колокольнями, а в часы кукушек напихал на все четыре стороны.
А у Псоя новая слава: митра с фонтанами, и живой павлин в садах ходит и в торжественные моменты хвост пушистит, и ладан в мраморных чашах курится в благообразных дымах.
Авзоний аж четки уронил:
– Убей меня Бог!
И наградил себя правом носить две митры с колокольнями и башнями. По-другому не мог – достиг предела фантазии.
На праздник Псой в гости явился. На митре виноградники кудрявятся, живая белка в хрустальном домике сидит и железная дорога с певчими вдоль крепостных стен кружится в виде архиерейского вензеля. И на иллюминацию не поскупился – чистый Голливуд! Вот это светильник! Население в таком восторге было, что последовали неплановые исцеления с крестными ходами и шесть мощей сами обрелись.
А Авзоний закрылся в шкафу и рыдал.
Уютное
Один митрополит ночью в булочную пошел. Батон к чаю купить. А машина, что снег метет, его в сугроб и засыпала. Лежит в снегу, батон щиплет и думает: «А ведь я уже сорок лет как голодным не был».
Тут рядом еще поэт Иртеньев засыпался, Алла Пугачева и зебра, что из цирка сбежала от геноцида. Сильные в тот год снега были! Так вчетвером на одном батоне до весны и продержались. Полюбился им владыка за сочувствие и что руки позволял в бороде греть. Как снег сошел, решили не расставаться. Концерты давали в электричках с большим успехом. Пугачева на зебре этюды показывала, а митрополит стихи Барто наизусть читал. От людей – почет, на улице узнают, кексами угощают, а малыши на руки лезут:
– Привет, дед Аллилуй!
Так приятно! Потом в честь него даже улицу назвали.
Не-в-себе-бытие
Авва Памва до девяноста лет дожил и никак не мог со спасением определиться. Хватался за все подвиги сразу, а тут и засада: за целомудрие возьмется – кротость страдает, смирением увлечется – нестяжание в трубу летит. Так измаялся, что лет десять просто сидел в растерянности. Знающие старушки подсказали: не хватайся за все, одному подвигу отдайся и обретешь путь. Выбрал что подешевле: ушел в сугубый пост. И такая его ревность охватила, что умалился до самого зела и стал жить в старом ботинке. Мир не видел таких постников! Да и разглядеть его было непросто – до того подвижник измельчал! Один владыка вглядывался да и вдохнул старца непредумышленно, а назад его никак не извлечь – не выпихивается, и все. Крепко в архиерее угнездился! И что только не делали: выпаривали, вычихивали, кубинскими сигарами выкуривали, – не идет старец из головы! Да и кто тут поможет? Известно: благочестие не лечится! От святости спасения нет!
А Памва принял все с покорностью и как-то даже обжился. Правда, другие постники из трепета незаметно на привычные подвиги перешли:
– Не ровен час и меня владыка вдохнет?
Потом, как все привыкли, владыка даже благодарен стал, во всем со старцем совет держал и просил за себя по телефону отвечать. Одно плохо: умер святитель внезапно. От испуга. В зеркале себя увидел случайно, и дух вон. А старцу куда деваться? Да в мощах еще и лучше спасение идет! Так раскрылся, что даже надиктовал из недр владыкиных сборник поучений на воскресные дни, а потом и сам как-то притих незаметно. Думают, к Богу пошел. И такая святыня исключительная – двойные мощи! Чего только благочестие с людьми не делает!
Звезды и заботы
Авва Гибридий и при жизни исцелениями прославился, а в мощах ему вообще равных не было! Актер Киркоров его страшно почитал. По субботам поклоны накладывал земляные и розы в вазах возил. Как-то полез прикладываться и парик в мощи уронил. Искать неловко и лысым ходить холодно. Полез за париком – очки в гроб свалились. Вот история! Стал в мощах искать – челюсть в святыню выпала. Что ты будешь делать! За зубами потянулся – глаз стеклянный в гроб нырнул с глухим постукиванием. Чистая драма! А тут люди толкаются:
– Не задерживай, убогий!
Ночью авва явился в праведном гневе:
– Что это с вас, Киркоров, все сыплется? А мне в ваших останках сутками лежи! Ну вас совсем к лешему! Исцеляю я вас безвозвратно, только не ходите ко мне больше!
Так Киркоров обрел вечную молодость. А сколько потом актеров к вере обратилось! Чистое нашествие! Одних зубов две телеги под вечер вывозили. Что старцу оставалось? Не вынес поношений, воскрес и на работу устроился – в парке детей на пони катает.
Ну этих взрослых совсем к лешему!
Лествица
Герасим у владыки Понтия тридцать лет служил. Хороший был святитель, видный, но строгости безразмерной.
– Герасим! Мозги твои всмятку! Как тарелку ставишь?
Бросится к владыке в трепете, а про себя твердит:
– Прибери тебя архангел! Всю плешь проел!
Через минуту снова:
– Герасим! Слон персидский! Руку цалуй – никак архиерею Божию ложку даешь!
– Гореть тебе в раю! Провались ты на небо!
А что же? Разве святителю зла пожелаешь? Великий человек! Иерарх Божий! Об избавлении проси, а добра желай!
Наконец так допек, что Герасим ему нашептал доверительно, будто Божьим старушкам было откровение: заберут сегодня нашего предстоятеля на небо живьем в половину седьмого со старой груши.
Владыка Герасима торопит:
– Шесть уже! Чего копаисся? Мантию новую тащи, посох, панагию в брыльянтах!
Облек во все новое да чистое, на грушу подсадил. Притихли в благоговении.
– Герасим! Бегемотина такая! В половину седьмого утра или вечера?
– Так разве их разберешь? Сиди смирненько, владыченька, ангела спугнешь!
А сам под деревом дремлет.
– Вроде опаздывают…
– Полчасика еще. Да ты выше карабкайся, преосвященство! К самой макушке рви!
Герасим под грушей в здоровый сон провалился. А как от сна восстал – нет святителя! Никак колесница увлекла? Только мантия с посохом на Герасима свалилась.
Для всех, конечно, понятно: иерарх свою славу Герасиму передал, а сам в огненных колесницах в лучшую жизнь перенесен. Так Герасим сам владыкой стал. Даже имя себе новое взял – Амфибрахий Первый. Славный был иерарх! С изюминкой!