Страница 12 из 21
А.Н. Никогда Пятигорский не употреблял такого термина. И сам я его не употреблял в бесчисленных наших разговорах. На самом деле – это перевод одного (моего же) французского термина (ex-penser) с тем же смыслом. Пятигорский так, вероятно, говорить и не мог, поскольку в буддизме нет самой идеи «от-сознавания». Если уже «от-», то вместе с сознанием целиком, чем и занималась йога! В этом отличие.
А.А. Честно говоря, мне кажется, что Ваш концепт родственен парменидовскому ὡς οὐκ ἔστι μὴ εἶναι – он говорит о чем-то или не говорит ни о чем? А causa sui (как у Спинозы) – есть уже что-то или не есть еще ничего. Не так ли?
А.Н. Не совсем. Будем ближе к тексту. В этих словах речь о «ничто» не идет, не говорится в них и об «от-сознании». В отрывке, которому принадлежит эта цитата, Парменид разбирает две онтологические возможности: μὴ εἶναι – эта у него возможность не быть, но уж никак не ничто. О второй возможности он говорит как о возможности быть и быть мыслимым. Однако самое интересное начнется дальше, где Парменид будет говорить о единственной для человечков возможности думать только о «есть». Строго говоря, Парменид создает моно-онтологию, не допускающую абсолютного иного. Последнее возникнет позже.
А.А. Надеюсь, Вы не понимаете «ничто» как «что-то», что можно было бы помыслить само по себе. Возможности не быть с головой достаточно. Допущение возможности не быть чему бы то ни было из того, что есть, допускает недопустимое: соотношение бытия с не. Говоря строго, для допущения «бытия небытия» достаточно возможности «не», простого отрицания (скажем, различения, изменения; во фр. 8 все эти парадоксальные следствия подробно перечисляются). Это допущение «не» относительно бытия не допускается, отрицается. И этим отрицанием (отрицания) как-то посещается. Двойным отрицанием небытие допущено и исключено, то есть с необходимостью помыслено и отмыслено. Двойное отрицание – след нахождения мысли вне бытия. Небытие мыслится запретом мыслить (допускать). Ну, а «ваше» сознание, имеющее в качестве бытия только само себя, где находится?
А.Н. Так у Гегеля, но не у меня. «Мое» же находится там, где совершается жертва знанию о смерти. Ищите европейский субъект только в таких местах.
О докладе академика А. А. Гусейнова «Философия как этический проект»[7]
Дорогой Абдусалам Абдулкеримович!
Прочитал Ваш доклад. Вот несколько беглых соображений:
Постановка проблемы «Философия как этический проект» – интересна. А как это восприняли в Греции? Сразу подумал, можно ли вписать в Вашу программу сотериологию, над которой я размышляю последнее время? Согласен с Вашей критикой «профильного преподавания философии»; философия не супермаркет, ее нельзя разделить, а главное продавать из нее товары по запросам. Другой Ваш вопрос: как, при каких условиях философия входит в публичную сферу, очень актуален, особенно сегодня, когда сама эта сфера переживает глубокие изменения. Состоят они, на мой взгляд, в том, что у публики (в широком смысле) тенденция скорее отказываться от философского мышления, «не напрягаться» и воспринимать философию через политику (я, опять же, скорее имею в виду западную ситуацию) в «наше время потребительского безумия и торжествующей буржуазности». Но в России, как мне кажется, публичная сфера гораздо живее. Действительно, философы всегда «под подозрением», но это-то подозрение и создает филофсофское напряжение в обществе. Хуже, когда такое подозрение сменяется равнодушием. Помню, как-то во время работы с Бруно Латуром над книгой «Iconoclash» (2002), на мое замечание о маргинализации сегодняшнего философского языка он заметил, что в качестве социального действия философия потеряла свое значение. Сказано социологом. Этот разговор я вспомнил, читая Ваше интервью в «Русском Журнале» (2007), где Вы анализируете подобные суждения не-философов о философии. Скажи он такое по ТВ, все бы восприняли это как большую истину. И в этом тоже вызывающая особенность нашего времени: слушают не философов, а людей «конкретных специальностей», экспертов, их высказывания о философии – по сути, метапозиция – ценнее высказываний философов. Будто мы еще раз переживаем смерть Сократа и вынуждены слушать тех, кто проголосовал «за».
Подхожу к ядру Вашего доклада: «философия включает в себя этику и завершается ею потому, что она изначально была озабочена этим». А нельзя ли понять эту мысль так: этика (пробую мыслить с Вами) еще и эпистемологическая программа, требующая от человека осознать и принять свою конечность? Стратегию мышления человеку, стало быть, нужно строить исходя не из своей божественной сущности, а из того, что ему нужно осознать свою фундаментальную незавершенность. Вы пишете о греках, и вот что интересно: геройское ли это дело заниматься философией в смысле греческих героев? Ведь такой герой героичен не столько из-за своих героических поступков, сколько из-за рокового знания того, что он обречен эпистемологически. То есть он не узнает, почему никогда не сможет достичь идеала.
Философия действительно опасна, но мне видится эта опасность настолько же естественной, то есть необходимой, как, например, опасность рождения. Когда человек рождается, он попадает в опасный мир, но это и есть принцип рождения. Опасность философии еще и в том, что она нас не защищает этически, как политика или история, а требует от нас, чтобы мы каждый раз выстраивали защиту заново.
Уважаемый Аркадий!
Спасибо за Ваш отклик. Вашу мысль и страсть я понимаю, вернее, хочу понять – она ясно выражена в «Манифесте». Если согласиться с Вами, что подлинное назначение и смысл философии именно в этом, то все-таки следует признать, что философия европейская натыкалась и спотыкалась об это, но субъективно, в своих намерениях и устремлениях она хотела другого, думала пробиться к вечности. Возможно, поэтому она и оказалась у разбитого корыта, что поняла (почувствовала): небытия нет, а мы все равно туда проваливаемся.
Интервью
Парижские тайны
С Александром Гольдштейном
Осенью 1997-го Аркадий Недель, пополнив начатое в Москве образование упорным самовоспитанием на философском факультете Беэр-Шевского университета, отбыл в Париж, аспирантом к Жаку Деррида, нарицательному чудовищу современного любомудрия. Незаурядному событию предшествовали столь же далекие от банальности сюжеты внутреннего созревания школьника и студента, мирским выражением коих стало почетное приглашение 17-летнего юноши в международное Гегелевское общество (за статьи, посвященные «Науке логики»), а недолго спустя – в не менее респектабельное бостонское братство феноменологов. Для подсчета прочитанных моим собеседником книг следовало бы нанять специального человека, да и тот бы скончался от истощения сил. Главные языки европейских народов усвоены Неделем с оскорбительной ясностью проникновения, так что его английский или французский письменный слог ныне едва ли тушуется перед русским, а если заставят обстоятельства, в круговерть производства очерков, эссе, диссертаций будет ностальгически допущен немецкий язык, наречие первой любви, осознания себя в профессиональном призвании и, с позволения вымолвить, человеческом назначении (оставляю на обочине смелые вторжения Аркадия в санскритскую и тибетскую грамматику, необходимые для его участившихся лингвистических штудий, – это уже не моего ума дело). Молодой философ, которым ты был еще недавно, говорю я ему, обычно оказывается на распутье, где его искушают несколько соблазнительных, сулящих равную выгоду кремнистых дорог. Можно было продолжить так успешно начатую гегелиану, чреватую, не исключено, одним из коммерчески обихоженных неомарксизмов, или примкнуть к англосаксонскому (тоже не в нищенском рубище) легиону исследователей логико-речевых игр, или уж, коли покинул ты российскую географию, с удобного расстояния влагать персты в стенающие парадоксы русской души, чем занялись многие скитальцы и перемещенные отщепенцы с дипломом.
7
Прочитанный на Всемирном философском конгрессе в Афинах (4–10 августа 2013).