Страница 29 из 65
Крайне характерно ее отношение к культуре. По-видимому, эмигрантский «друг» госпожи Х. прошелся в одном из писем насчет пролетарского «хамства»: обычный из здешнего лагеря выпад. Госпожа Х. в ответ настолько разволновалась, что даже перестала быть похожей на себя. «Такие суждения злостно предубеждены или легковесны, – возражает она, – культура должна вырабатываться из недр самой жизни». В другом, более спокойном письме она касается той же темы гораздо глубже: речь идет о московских древних «церковках», снесенных ради каких-то садов-авеню. «Я о них не жалею… у меня чувство, что, только умерев, семя прорастает, и что она такое семя, которое через поколение, через два-три даст совсем нежданное, неузнаваемое. Это будет жизнь, а жизнью больше это не было (выделено мной. – Г. А.). Ты понимаешь меня, родная?» Последняя приписка-вопрос как будто свидетельствует о том, что тут госпожа Х. высказала одну из самых затаенных своих мыслей. Она знает, она не закрывает глаз на то, что предстоит снижение культуры, – по сравнению с уровнем развития прежних, узких, замкнутых, столично-интеллигентских кругов. Митя – в нарицательном смысле – должен будет многим поступиться перед лицом «ребят». Но не только ради них, а, пожалуй, и ради самого себя, в собственных своих интересах. И особенно крепко укоренилось в сознании автора писем убеждение, что если культура – благо, то на благо это всякий имеет право. Тут госпожа Х. касается едва ли не важнейшего явления в духовной жизни современной России и, не колеблясь, оценивает его положительно, не смущаясь неизбежным налетом мнимого, так называемого «хамства»:
– Сложность придет к следующим. Такие они и должны быть, чтобы не сломиться. Все-таки значителен тот факт, сколько новых слов выброшено на поверхность, точно лопата глубоко копнула и подняла темные глубинные пласты…
– Как не радоваться, что тысячи и тысячи проснулись для начала хотя бы культурной жизни и полны искренней, наивной жажды знания.
Цитат такого рода можно было бы сделать сотни.
Автор писем часто говорит об эмиграции и мечтает о романе, где были бы изображены «параллельные судьбы молодой России, разлученной здесь и там». (Но писать надо, – добавляет он, – «не так, как пишут у нас о вас, и у вас о нас».) Раза два или три в письмах мелькает тема, намеченная глубоко и верно, – тема, в сущности, основная для всяких размышлений о «здесь и там», та, которая все в себе совмещает… Это вопрос о духовном одиночестве, об индивидуализме – и о том, куда он ведет, где от него избавление. Эмигрантка – корреспондентка госпожи Х. – рассказывает ей, очевидно, о какой-то эмигрантской семье. Та отвечает:
– То, что ты нашла в семье В., лишний раз наводит меня на мысль, какое лишение – именно для растущих, юных – не иметь родины, как неизбежно это приводит если не к трагедии, то к поверхностно-циническому отношению к жизни. Ведь подростку-юноше так трудно, минуя родину, связать свою судьбу с мировым целым. Вживаясь в жизнь нашей молодежи, я вижу, что мы в наше время, в сущности, тоже совсем не знали чувства родины во всем его пафосе и глубине. Сознавая всю ответственность этих слов, я могу сказать, что у нас теперь каждый из подрастающих видит в личном своем достижении, в полноте своих осуществленных сил вместе с тем служение родине. Ты понимаешь, как этим облагораживаются все личные ambitions, потому что каждую минуту они могут перейти в жертву во имя интересов целого. Только теперь понимаю, как была пустынна жизнь наша без этой здоровой связи с целым, таким конкретным, как родная страна, а не отвлеченный космос. Счастливые дети и юноши нашей страны. Вспомни, например, обычное отношение прежних гимназистов к своей гимназии – и если бы ты видела теперь любовь каждого к своей школе.
Письмо помечено 35-м годом: заметно увлечение только что пущенным в оборот словом «родина»… Но диагноз эмигрантского недуга проницателен и близок к истине, а в дальнейших утверждениях – «с сознанием всей ответственности» – скрыта, вероятно, причина «признания, приветствования путей нашей страны». Необычайно красноречиво и многозначительно даже случайное упоминание о гимназии и гимназистах.
Для госпожи Х. в России, в лице новых ее поколений, произошло примирение с жизнью – и это именно то, чем «ребята» сильнее Мити. Сквозь взаимную связь они ощутили связь со всеми и всем. Индивидуализм в развитии своем себялюбив, заносчив, скептичен. Госпожа Х. ходит вокруг да около мысли, которую как будто не решается договорить: индивидуализм ведет к смерти (тайный и трагический мотив европейской поэзии XIX века). «Чем меньше у нас стало личного – больного или счастливого, – пишет она, – тем слышнее биение мирового пульса, везде, там, здесь, в самом глухом углу нет одиночества, отъединенности». У нас в эмиграции отсутствует поле для наблюдений, доступное автору «писем оттуда». Наши мысли о России порой похожи на домыслы. Но единственное, что в советских книгах или советских разговорах сквозит с достоверностью – совпадает с утверждениями г-жи Х., независимо от режима, от власти или отношения к ней. Это – доверие к миру, анти-ироничность, то, что принесли с собой «глубинные пласты», то, что можно было бы назвать духовным здоровьем, духовной невинностью.
В письмах постоянно упоминается Гете. С книгой Гундольфа на коленях госпожа Х. погружается в «einer Goethe-Kur» (один только выбор книги свидетельствует о ее умственном и культурном уровне). Если уж дошло дело до Гете, позволю себе привести выдержку из него, – помнит ли эти строки госпожа Х.? Гете в разговоре с канцлером Мюллером произнес когда-то слова, которые тот справедливо называет «незабываемыми, чудесными»:
– Все, чему мы в себе даем пищу, процветает… Человек от природы наделен органом недовольства, несогласия (оппозиции), сомнения. Чем больше мы питаем его, тем он становится сильнее, превращаясь наконец в язву, пожирающую все вокруг себя, уничтожающую самые соки жизни… Мы ищем скрытой причины всех наших несчастий вне себя, а причина – в нас самих («Разговоры с Мюллером», 3 февраля 1823 г.).
В другом месте Гете говорит, что опасно быть чем-либо недовольным, ибо «зараза распространяется, и мы скоро становимся неудовлетворены самой жизнью». Какой бы усложненный смысл не вкладывал в свои слова великий мудрец, в них, в этих словах, все-таки есть прямой ответ на наши догадки о новой, молодой России и на «приветствование» ее со стороны госпожи Х. Гете тут сходится с «ребятами», подает им руку – через головы всех «страстотерпцев собственного я», как писал, если не ошибаюсь, Вячеслав Иванов.
Оттого автор писем и видит над Россией свет.
«Смерть в рассрочку» (Новый роман селина)
Слабее ли эта книга, чем «Путешествие вглубь ночи», давшее Селину внезапную всеевропейскую славу? Да, бесспорно, слабее – и по внутреннему напряжению, и по сравнительной тусклости, по какой-то разжиженности красок. Совсем ли она плоха, грязна, ничтожна, «оскорбительна», как с редким единодушием утверждает целая группа критиков? Нет, нет, нет! Дай Бог всем писать такие книги (разумеется, «такие» не в дословном смысле, а такого значения, такого слуха к эпохе, такого соответствия ее темам): литература превратилась бы из умной, изящной, холодноватой забавы в утешительницу и воспитательницу людей.
Прочтя «Путешествие вглубь ночи», один молодой эмигрантский писатель сказал мне – с мечтательной, скрытой завистью:
– Такой роман не стыдно написать и после Толстого…
Слова эти очень характерны, – притом не только для Селина, но отчасти и для настроений нашей здешней молодежи. Едва ли тот, кто их произнес, имел в виду чисто художественные достижения «Путешествия», большие, несомненные, но все-таки не такие, чтобы признать их «вне конкурса» в современной литературе. Нет, его поразило у Селина то, что так хорошо выражено в названии романа: «глубь ночи», раньше, до чтения как будто не подозреваемая, страшный «кризис» души по природе здоровой и, вероятно, даже веселой, обнищание, тупик, тьма… «После Толстого» – не значит, что Селин такого же калибра, как Толстой: значит это лишь то, что после толстовской постоянной духовной серьезности Селин не кажется ни занимательным и остроумным рассказчиком, как, скажем, Икс, ни утонченным акварелистом, как Игрек. Его мир подлинно реален. Недоумение, тревога, вопросы, над этим миром встающие, обращены сразу ко всему, что составляет понятие бытия. Когда книгу Селина закрываешь, хочется именно спросить: что же такое жизнь? как человеку жить? Или хотя бы по-старинному, но без всякой иронии: в чем правда? От безрадостных селиновских картин переход к «самому важному» совершается в сознании естественно, сам собой. Над другими романами нас уже было одолела безмятежно-блаженная сонливость, а тут толчок – и вспоминаешь Паскаля с его предостережением: «il ne faut pas dormir pendant çe temps là». «Не спите», – шепчет и Селин, поздний, блудный паскалевский потомок.