Страница 12 из 14
Но слух музыканта – слух тонкий. Гость уже не спал, а лишь казался спящим. Он слышал, как шли в привычной последовательности передачи: последние известия, утренняя гимнастика. Иногда ему казалось, что он задремывает, но слышать он так и не переставал. Когда начинался «Театр у микрофона», становилось ясно – уже десять. Однако ни вставать, ни разговаривать не хотелось, и он продолжал тихо лежать и казался спящим.
В половине одиннадцатого всегда давали музыку. Иногда это бывало интересно. Тогда раздавалось громкое «Вот это да!» И тут же прибавлялся звук. Так начинался день.
Они поднимались и шли умываться в холодную ванную. Потом, если была еда, ставили чайник, если же не было – уходили в консерваторию и завтракали где-нибудь по пути, где было дешевле. Обедали в столовой, а ужинали иногда в гостях, иногда дома, забежав в магазин перед самым закрытием, а то и не ужинали вовсе.
Так жили многие. Так жили студенты, не имевшие семей. Изредка к ним приходили посылки из Одессы, и в комнате день-другой пахло югом. А дальше их стол становился прежним, то есть попросту скудным.
Но неустроенность быта не мешала им многое успевать. Готовились новые программы. Проводились репетиции. Они бывали в кино, а когда представлялась возможность, то и в театрах. Они читали, и пусть отбор книг мог показаться случайным, что из того? Какая разница, в каком порядке осваивать мировую литературу? Важно то, что прочитанное обдумывалось и обсуждалось. И опять возникали столкновения, и опять они ссорились и мирились. Они не были похожи друг на друга. Каждый выбирал и отстаивал свое.
В 1938–1939 годах Святослав Рихтер в концертах класса Нейгауза сыграл следующее: Лист, соната си-минор и три трансцендентных этюда – «Блуждающие огни», «Пейзаж», «Вечерние гармонии», а также Фантазия Шуберта «Скиталец». Соната Листа и Фантазия Шуберта были существенным вкладом в уже значительный репертуар молодого пианиста. Особенно дорога была ему Фантазия. О ней спустя годы он говорил так: «Субъективно для меня – это, быть может, лучшее фортепьянное сочинение в мире!»
В архиве Святослава Рихтера сохранилось много писем этого периода. Он почти ежедневно отсылал их матери. Очень много думал, скучал по ней. Писал ей о том, что он прочел, сыграл, чем восхитился, о чем он думает. И все время звал ее к себе.
Третий свой год в Москве Рихтер прожил у Генриха Густавовича Нейгауза.
В это время, наряду с Шуманом и Шопеном, в его репертуаре появляются трудные и редко исполняемые в то время сочинения: соната Шимановского ор. 21 и пьесы Равеля «Альборадо дель грациозо» и «Благородные и сентиментальные вальсы».
Это был хороший год, год новой музыки, год новой близости к учителю, и все же жить у Нейгаузов было неудобно. Генрих Густавович уставал и бывал нездоров, кроме того, все пространство квартиры съедалось двумя роялями. Спать приходилось на полу прямо под ними…
В следующем сезоне 1940–1941 годов в репертуаре Рихтера появляются шесть прелюдий Дебюсси, две сонаты Моцарта C-dur № 15 и a-moll № 8, а также соната Бетховена d-moll № 17 op. 31.
Такие программы уже не связываются с понятиями студенческих концертов, однако все это исполняется пока именно на классных вечерах в Малом зале консерватории.
26 ноября 1940 года состоялся концерт из произведений советских композиторов.
Исполнители:
I отделение. Профессор Генрих Густавович Нейгауз
II отделение. Пианист Святослав Рихтер
Это было первое выступление Святослава Рихтера, уже не связанное с классом.
Из воспоминаний Святослава Рихтера:
«От волнения перед первым сольным концертом в Москве меня буквально трясло».
С этого и началась работа Рихтера солистом Московской филармонии.
В самом конце 1940 года – 30 декабря – он впервые играл в Большом зале консерватории концерт Чайковского № 1 ор. 23. Дирижировал Константин Иванов.
Глава одиннадцатая
А столица все цвела шарами и ситцем. Здесь в последние годы изменился климат. Был построен канал, и теперь целая система гигантских водохранилищ охватила город с севера. Воздух посвежел. Стало меньше пыли и больше дождей.
Вода затопила просторные низины в стороне от шоссе. Она скрыла несколько деревень, церквей и кладбищ. И остановилась, наконец, сдерживаемая километровой плотиной, с которой открывался вид на речной вокзал и теплоходы справа и на холмы, заросшие ивой и ольхой, – слева. В зарослях виднелись синие бараки, огражденные колючей проволокой. Там обитали оставшиеся в живых строители этих невиданных гидросооружений.
Но кто смотрел с плотины в сторону оврагов? Отсюда хотелось смотреть лишь на воду, на золотой шпиль вокзала вдали, который был чем-то похож на мачту теплохода. Отсюда хотелось смотреть на морские парады, на воздушный десант, то и дело расцвечивающий небо парашютами. Какое кому было дело до колючей проволоки в овраге или до продуктовых грузовичков, катавшихся ночами по Москве, когда кругом столько блеска, столько надежд, столько энергичных людей! Настоящее было прекрасно, а ожидаемое будущее – еще лучше…
Война началась в воскресенье. И это казалось чуть ли не шуткой, какой-то очередной игрой, придуманной для повышения патриотического духа. Ведь это было несовместимо с клумбами, фонтанами, лозунгами и песнями. Это было несовместимо с полной верой в наше могущество и несокрушимость. Как могло случиться, что на нас напали? Германия? Да это нелепо. Этого не может быть. Кто может устоять перед нами? Никто!
Однако уже через несколько дней столицу бомбили. Город сразу померк, притих и очень скоро исчез в камуфляже. Столица за неделю превратилась в местность, где не было ничего, кроме бурых и желто-зеленых пятен. По ночам все тонуло в непроницаемом мраке, а на запредельной высоте в холоде тихо висели аэростаты, загораживая сетями путь на город вражеским самолетам. Станции метро стали всеобщим бомбоубежищем. Ночью их наполняли испуганные люди. Капризничали, плакали дети. Жизнь превратилась в ожидание ответного сокрушительного удара и самой безусловной, самой скорой победы. Но враг наступал со скоростью угрожающей и необъяснимой.
Началась всеобщая мобилизация, все, кто мог хоть как-то работать: старики, женщины, дети, – все возводили укрепления, и не где-нибудь, а на самых подступах к столице. На улицах проверяли документы… Стали арестовывать людей, носящих немецкие фамилии…
Осенью 1941 года был арестован профессор Генрих Густавович Нейгауз. Он находился под следствием во внутренней тюрьме НКВД. Через девять месяцев, не предъявив обвинений, Нейгауза выслали на восток, в город Свердловск. Срок его возвращения был неизвестен.
В 1941 году Рихтер был на четвертом курсе. Он отказался от перехода в другой класс и заявил, что диплом будет защищать только по возвращении Нейгауза. Его учеба в консерватории была прервана. Однако он остался в Москве и много работал над новыми программами. Ведь его концертная жизнь уже началась. Он был солистом филармонии.
10 августа он узнал, что Одесса на осадном положении. Письма туда больше не доходили. Связь с семьей прервалась.
В это время Рихтер усиленно занимался. Работа поглощала все. Конечно, он видел смятение в городе, он, как и все, подчинялся требованиям военного времени. Но он словно не замечал происходящего. Тут впервые мы видим характерную черту его личности. Он молча принял трагическую действительность, ни с кем не делился своей тревогой и, казалось, продолжал жить, сохраняя ту же степень внутренней свободы, которая всегда была ему свойственна.
В течение августа и сентября армия противника подошла вплотную к столице. К середине октября в Москве началась неразбериха. Весь транспорт – грузовики, автобусы, легковые машины, подводы – все было на улицах, все устремилось на восточную окраину города, к Рязанскому и Горьковскому шоссе. Бесконечные эшелоны, вереницы товарных вагонов, набитые людьми, теснились на привокзальных путях. На маленькой безымянной станции у Крестьянской заставы в тупике, заросшем сорняком, стояло несколько новых пассажирских вагонов, вокруг и на выезде виднелась усиленная охрана. Это был поезд для эвакуации ставки.