Укрощение огня

— Я не смогу сегодня позаниматься с тобой, извини, — Амир не удержался и заправил за ухо юноше своевольную прядку.

— Ничего, — Амани сам не понимал, что тоже улыбается, мир вокруг потерял свои краски, сжавшись до одного человека. — Разомнусь немного, и пожалуй, стоит проведать Иблиса.

— Будь осторожнее… — плечи чуть сжало.

— Да… — юноша опустил ресницы. Неожиданно вырвалось, — Вечером вы тоже будете заняты?

— Да.

Сердце почему-то неприятно сдавило.

— Тем, что буду ждать тебя.

Отпустило, и оно снова забилось ровно.

— Я приду…

Лишь благополучно добравшись до своих покоев, Аман задался вопросом, что на него нашло, и принялся приводить себя в чувство. Он только поморщился, когда явно не сомкнувший за ночь глаз Тарик тихонько охнул при его появлении и отвел глаза: да уж, это не вышколенные евнухи! Но, пусть и окрасив в свои цвета, суть случившегося мальчишка все-таки понял правильно… Хотя, трудно заблуждаться на счет его времяпрепровождения, если юноша вернулся только утром, кутаясь в княжескую абайю и с парочкой свежих засосов. Тут и дурак сообразит в два счета, что если он эту ночь не был в своей постели, то однозначно провел ее в чужой, и в чьей именно гадать не приходилось тоже.

Помогая с утренним туалетом, Тарик следил за своим сосредоточенным кумиром, глазами избитого щенка, однако Амани было не до его рухнувших фантазий: во-первых, он ясно предупреждал, во-вторых, — со своими бы разобраться! Малейшие признаки небрежности в облике были убраны за считанные минуты без всяких усилий, которых, надо признать, не требовалось в принципе: юноше доводилось встречать новый день и в более потрепанном состоянии, а Амир был с ним до умопомрачения нежен… И вот об этом задумываться было попросту страшно.

Потому что мысли, в отличие от волос, не хотели ложиться ровно и гладко! Аман перестал понимать себя, точнее наоборот — понимал слишком хорошо, но соглашаться с этим и признавать — упрямо не желал. Юноша посмеялся бы над собой, но побоялся, что с ним впервые в жизни случится истерика: стало любопытно почувствовать, каково быть с таким мужчиной как Амир? Что ж, он прочувствовал это сполна, чтобы знать, что не только не сможет сказать «нет» в следующий раз, но и сам будет искать внимания князя.

Он придет к Амиру вечером… Чтобы снова метаться под ним, задыхаясь от вожделения, и подаваться навстречу, раскрываясь до предела возможного. Но не только, и в этом все дело!

…Он вновь заглянет в эти глаза, которые действительно видят его высокой звездой, сияющей и желанной, а не красивой подстилкой, лучшим образом подходящей к пышному дворцовому убранству. Снова отдастся во власть сильных и ласковых рук, которые касаются его тела как святыни, а не удобно настроенного инструмента, и губ, что пьют его, как приникают к прохладной воде источника посреди палящего зноя, и он впервые понимает, что значит чувствовать себя живым по-настоящему… За такое отдают не только жизнь, но и продают душу!

По сравнению с прежними самыми дерзкими его мечтами — эта реальность как пламя факела, пусть ярое и жгучее, способное жестоко опалить неосторожную руку, и свет самого солнца, без которого нет жизни. От такого не способен отказаться даже неизлечимый безумец, обратной дороги нет. Невозможно однажды попробовав амброзию, забыть об этом и со спокойной душой до конца дней питаться простым хлебом! Аман знал, что проиграл, и теперь, в безжалостно-ясном свете дня пытался без помех осознать, насколько сокрушительным оказалось его поражение.

Без всяческих пророчеств, о которых не имел ни малейшего понятия, он отдавал себе полный отчет, что его дальнейшая судьба тесно связана с Мансурой и ее князем. Только не был уверен, — о нет, не в том удастся ли, — а в том, как следует поступать, если он не хочет утратить одно сокровище, со временем растеряв и другое…

Остаться свободным и равным, Ас-саталь, и вновь испытать изумительное безумие на ложе Амира, — Амани усмехнулся уже жестче, возвращая себя привычного: от скромности он явно не умрет. Все и сразу, лучшее и никак иначе!

…Но трудно верить, и особенно трудно для того, кто всю жизнь учился обратному так же успешно, как и прочим своим искусствам, а проигрывать пусть даже самому благородному и желанному противнику — одна из самых сложных наук. Он желал и боялся следующей ночи, так и не придя в своих рассуждениях к какому-либо выводу. Чувствуя себя как человек, который знает, что наркотик уже отравил его кровь, очищать ее будет — тяжело.

Но когда Амир прямо задал свой вопрос, Аман честно и твердо ответил «да», и сам протянул руки, позволяя плотной ленте стянуть запястья…

— Ты мне веришь?

— Да!

Амир только покачал головой, прекрасно видя, что хотя ответ прозвучал уверенно, юноша все же весь на нервах. Для него самого день прошел, как в тумане, вновь обретя четкость лишь тогда, когда Амани, как обещал, переступил порог его покоев, — и суть тревоги мужчины крылась отнюдь не в охватившем его вожделении. Теперь сдержаться, остановиться и отступить становилось куда труднее, потому что видения смуглого тела, изгибающегося на простынях со стонами страсти, больше не было игрой воображения. Но набрасываться на юношу, как хищник на схваченную наконец добычу было бы чудовищной ошибкой. Аман возлюбленный, а не трофей, и овладеть одним только телом — слишком мало.

Прошлая ночь была даже не первым шагом к той близости, которой желал Амир с этим удивительным мальчиком, а скорее всего лишь рывком через один из барьеров, которыми отгородил свое сердце Амани. Справиться с ними было нелегко, но упрекать за них — просто грешно… Князь невольно поморщился, все еще глядя на перевязанные лентой запястья юноши в своих ладонях: их первое соединение принесло и неприятные сюрпризы, о которых он раздумывал, прислушиваясь к ровному дыханию любимого рядом — ему причиняли боль… Проникновение было болезненным, не могло не быть, к сожалению, ведь Амани давно не был с мужчиной и не готовил себя, а Амир был более чем не обделен в достоинстве, но то как быстро, почти мгновенно юноша справился с болью, отбросив от себя, — говорило о многом. О том, что он подразумевал и принимал нечто подобное, и сталкивался достаточно часто, чтобы научиться справляться с этим, даже не задумываясь.

Амир долго думал о предстоящей ночи: как сделать так, чтобы юноша смог забыться, отбросить весь прежний опыт, до конца прочувствовав, что значит заниматься любовью. И вздохнул с облегчением, когда Амани дал ему такую возможность.

— Не туго? — он привлек юношу к себе, второй рукой вынимая из его волос, сдерживающую их заколку.

Не удержался и, исполняя давнее навязчивое желание, почти перецеловал пальцами каждую прядку, а затем и позвонки, которые они укрывали своим плащом.

— Нет… — шепнул Аман, прижимаясь к груди мужчины и откидывая голову.

— Расслабься, мой огненный… не думай ни о чем в эту ночь… — шептал мужчина, лаская гибкую спину, — она вся для тебя! Помнишь? Просто позволь мне любить тебя…

Юноша долго выдохнул, когда ладонь спустилась ниже поясницы, проникая под ту часть одежды, которую он еще не снял. Позволь любить себя… Не за этим ли он сюда и пришел? Амани сам откинулся на ложе, заводя руки и позволяя привязать их к стойке: такие игры не были для него внове, наместник ценил остроту ощущений… Он только отметил, что князь, по-видимому, предпочитает делать все сам, поскольку даже ширваль все еще был на нем.

Но Амиру опять удалось выбить почву у него из-под ног. Раздевшись, мужчина не торопился переходить в решительную атаку или к изощренным забавам. Опустившись рядом, он легонько гладил золотистую кожу, перебирал волосы, разбавляя все это невесомыми поцелуями и ласковыми прозвищами. Юноша не замечал, что через какое-то время он бездумно улыбается и выгибается, подставляясь под властные, уверенные и необъяснимо успокаивающие прикосновения. Когда растаяли последние признаки нервозности, касания стали более дерзкими, дразнящими — шея от границы под волосами до ключиц, плавное скольжение по груди, тем не менее минуя соски, живот, и только потом так же мучительно медленно все-таки освободили юношу от одежды полностью, отогрев ладонями и дыханием каждую клеточку бедер и изящных лодыжек до самых ступней.