Страница 12 из 13
Я улыбнулась, глядя на него, и говорю вполне искренне:
– Да мне льстит даже, что я с таким популярным мужиком любовное гнёздышко свила посреди холостяцкого борделя.
Я смотрю на неё. «Льстит», то ли шутит опять, то ли всерьёз. Но, красивая такая, у меня сердце ноет, если не поцеловать её немедля, умру…
… – Ёлка оттаяла, поди, – сказала Лёля, уже совсем сумерки, размытые уличными фонарями по спальне. Их свет сегодня в крапину от теней пухлых снежинок, так и сыплющихся на землю.
Я провёл ладонью по её животу, пот капельками выступил на коже, топят здесь, будто хотят всех нас запечь, даже несмотря на открытые форточки, в комнатах очень жарко. Но нам жарко не от раскалённых батарей.
– Ты хочешь ёлку наряжать? – спросил я.
– Я купила игрушки… и даже лампочки. Зажжём? – она засмеялась, поворачиваясь ко мне.
– Глупо просить тебя встретить со мной Новый год, да? – всё же с надеждой спросил я, глядя на её улыбающееся лицо.
– Я уезжаю. Меня не будет здесь в Новый год.
– В Н-ск? – я поднялся на локте. – Поедем вместе?
– Нет, Кирюша, не в Н-ск, в Н-ск мне опять мука ездить теперь. Никто ничего не понимает, от меня требуют объяснений, будто я способна хотя бы… понять, не что объяснить… Но ты съезди, – она коснулась ладонью моей щеки. – Все рады будут.
– Лёля…
Она встала с постели, кровать тоже старая в этом чудном доме, двуспальная, железная, с панцирным матрасом, она позвякивает и скрипит от наших движений, но зато красиво поблёскивает золотыми шариками в темноте и это нравится Лёле…
Лёля набросила на себя рубашку, здоровенную белую рубашку, которая служит ей халатиком, новая рубашка, не моя, не Стерха, хотя я предпочёл бы, чтобы носила мою. И сегодня я попросил её надеть мою. Лёля улыбнулась:
– Зачем?
– Мне будет приятно, что она будет пахнуть тобой, хотя бы какое-то время ты будто рядом… – я с удовольствием смотрю на неё.
– Хочешь… Хочешь, я останусь с тобой на эту ночь? – Лёля надевает мою рубашку, застёгивает на груди, всё тело скрылось под ней, только длинные незагорелые белые ноги, с узкими розоватыми коленками, да запястья в закатанных рукавах, выбросила волосы на спину…
– Правда, можешь? – я сел на постели.
– Я ведь дежурю иногда, – улыбнулась Лёля.
Я поднялся тоже, что ж, можно и ёлку поставить тогда, коли время есть на эти развлечения…
Мы наряжаем ёлку, как когда-то наряжали на «Суше», когда встречали Новый год вдвоём, а потом она ушла к Стерху… Но тогда Лёля была другой. Сейчас, в эти месяцы, она совсем не такая как тогда. И я другой. Мы наслаждаемся каждой минутой близости, каждым словом, взглядом, прикосновением, мы не мучаемся больше от того, что мы переступили черту… Может мы переступили её навсегда?..
– Лёля… у тебя синяки я видел, и царапины… – сказал я, когда мы добрались до кухни, где решили поужинать, наконец, приготовив мясо на скорую руку.
– Не прошли ещё, значит?.. Ну да, – она посмотрела на свои запястья.
– Это… это он? Ты поэтому не пришла тогда, неделю назад? Он… с тобой… жесток? Ты поэтому боишься его бросить?
– Нет, – Лёля смотрит на меня открыто, так, чтобы у меня не было сомнений, – нет, я никогда не стала бы терпеть… Как можно с тем, кто тебя колотит, потом говорить, есть, спать, наконец? Просто смотреть на него? Ты мог бы?
– Некоторые женщины так живут, – возразил я, думая, что даже не некоторые, а многие.
Лёля нахмурилась:
– Я много не понимаю в этом мире… А ты?
– Я не понимаю только, почему за столько лет я так и не смог тебя заполучить полностью, ты всё время не моя.
Лёля весело прыснула:
– Ну, так задумано, наверное, Казанова, чтобы ты всё время хотел меня! Я бегу, ты – догоняешь! – захохотала она.
– Хулиганьё! – тоже со смехом, я хватаю её и, перекинув через плечо, уношу в спальню, где играет огоньками ёлка, наполнившая, эту пустую комнату, с голыми стенами, торчащей старинной кирпичной кладкой, ароматом хвои. Так красиво расплёскиваются её волосы упругой волной по постели…
Первый тревожный сигнал в моей голове прогремел, когда Оля спросила меня пару недель назад, среди прочей обычной своей болтовни:
– Твоя жена на самом деле спала с твоим отцом? – она заинтересованно смотрит на меня и мне очевидно, что её давно и сильно интересует этот вопрос. – Как ты это терпел? Или вы… втроём?..
Я долго прокручивал в голове её фразу, потому что обычно не слушал, что она говорит, такая это была словесная «пурга». Но эти слова задели меня, и я спросил, напрягая мозг, чтобы понять:
– Откуда ты… с чего ты взяла? Кто сказал тебе такое?
Оля смутилась немного, краснея и отводя взгляд в сторону как все, кто врёт:
– Ну… так… Я не помню, может из твоих друзей кто-то…
Я смотрю на неё, она лжёт, никто и никогда из моих друзей не мог сказать, потому что никто не знал об этом. Никто не знал и не расспрашивал, почему мы с Лёлей разошлись в прошлый раз, соблюдая невысказанную договорённость: не говоришь, значит, не хочешь, чтобы к тебе лезли в душу. Об отце и Лёле знали только наши родные в Н-ске и то, по-моему, не верили, но Оле и они сказать не могли, потому что не были знакомы, я сообщил им только, что у меня скоро появится ребёнок. С меня хватило, что я познакомил её с отцом и с друзьями, и то и другое мне далось с трудом. Оля так и не созналась и я мучился этим вопросом, не находя ответа.
А за день до чёртова Нового года Оля всё же заставила меня пойти с ней на УЗИ. Надо сказать, что я только умом до сих пор понимал, что происходит, что мне предстоит, потому что даже заметно растущий от одной нашей встречи к следующей Олин живот, мне не внушал хотя бы тёплых чувств. Меня пугала пухнущая Оля, которая становилась похожа на бегемота, её довольство происходящим. Она всё время, с самого первого дня, как сообщила мне о своей беременности, постоянно говорит мне о том, как всё будет, когда она родит, как она бросит работать в магазине, как пойдёт на курсы барменов, почему-то, как ребёнок, пойдёт в ясли: «Ведь дедушка не откажется помочь устроиться в ясли?», а мы снимем квартиру и… вот тут начинались проблемы, потому что я останавливал жирных голубей её фантазии, пытающихся взлетать над серым асфальтом наших сегодняшних жизней:
– Мы никогда с тобой не снимем квартиру, Оля. Я буду помогать тебе всем, чем смогу, но как не жаль, нормальным отцом твоему ребёнку я быть не смогу, потому что никогда не буду тебе мужем, – пряча глаза от её взгляда, чтобы она не заметила злости и раздражения в них, говорил я.
Но эти мои слова пролетали мимо Олиного сознания, она продолжала грезить наяву, уверившись почему-то, что когда родится ребёнок, мы станем жить все вместе. У меня всё это время было ощущение, что меня обокрали и заставляют при этом быть благодарным за это. Конечно, я виноват, что так легко снимал штаны в своё время. Это моя плата – Оля… Не ребёнок, который должен родиться, я не злился на него, мне было его жаль уже потому, что он или она, пола я так и не знал, что бедный малыш принуждён целыми днями всю свою жизнь слушать бессмысленную болтовню его матери…
Именно из-за этого мне даже приходили в голову мысли, чтобы забрать ребёнка себе, но я понимал, что это, по меньшей мере, несерьёзно, что с моей стороны это эмоциональный порыв и не более, дитя не котёнок, которого и то надо уметь воспитать, чтобы он хотя бы не писал в ботинки… что уж говорить о ребёнке, что я понимаю в детях?
Думая обо всём этом, я чувствовал, какое-то беспросветное бессилие, я никогда не чувствовал себя так… Впервые в жизни у меня впереди была будто бы стена, причём я не понимал зачем я приближаюсь к этой стене. Меня тащат к ней. Меня насилуют каждой мыслью об Оле, каждой нашей с ней встречей. Господи, неужели я так сильно виноват, что переспал с ней?! Неужели наказание должно быть таким жестоким? Наказание за легкомыслие и безответственность… Что все мужчины так? Поэтому всё больше в мире импотентов?..