Страница 99 из 120
— Мне все одно до рынку надобно. От и прогуляемся, — ответствовала она.
И корзину взяла.
На рынок без корзины не ходят. Так они и покинули дом, каждый в своих мечтах, а потому вполне себе счастливые. Панна Цецилия препроводила дорогого супруга до самое больнички, подумала, что и дальше можно бы… взглянуть заодно свежим женским взглядом и на больничку, и на тех, кто в больничке трудится. Интересовали ее, впрочем, не столько доктора, но скорее медсестры в силу принадлежности своей к женскому полу и личной неустроенности.
Почему?
А разве устроенная женщина пойдет работать? Ей некогда, ей о семье заботиться надо… и панна Цецилия всенепременно явится с ревизиею, пройдется по этажам, заглянет в палаты, выискивая тех, кто, взглянувши на преображение пана Штефана, захочет вдруг чужое семейное счастье порушить. С ними у панны Цецилии разговор будет короткий…
И первые опасения оправдались.
Из госпиталя навстречу пану Штефану выбежала женщина в сером бумазейном платье.
— Он пропал! — воскликнула женщина, заламывая худые руки. — Он пропал!
— Кто? — строгим голосом поинтересовалась панна Цецилия. Не то, чтобы ее вовсе пропавшие интересовали, однако не сразу же волосы драть.
Сразу — это невежливо.
— Мой сын…
Панна Цецилия нахмурилась.
Нет, дитё пропало — это, конечно, плохо, но… вот отчего она с этим пропавшим дитём не в полицию пошла, а к пану Штефану? Неужто…
— Успокойтесь, — велел тот строго и на супругу покосился. — Он уже взрослый и вполне…
— На квартире его нет… и в госпитале не появлялся… его полиция спрашивала… они готовы обвинить моего мальчика во всех…
— Пойдемте, — пан Штефан подхватил женщину под руку. А панна Цецилия отметила, что та немолода и на удивление нехороша собой. Лобаста, брыласта и серокожа. Глаза ее глубоко запали, а у рта образовались скорбные морщины.
Нет, пожалуй, этой особы опасаться не стоит.
Хотя… панна Цецилия перекинула корзину на другую руку и двинулась следом. Не то, чтобы ее приглашали, более того, панна Цецилия подозревала, что присутствие ее сочтут излишним, однако ей необходимо было понять, что происходит здесь.
И вообще происходит.
Пан Штефан, уверившись, что на рынок супруга не спешит, вздохнул. Все ж таки порой эта женщина проявляла просто-таки отвратительную настойчивость. И знала она, пожалуй, больше чем должна бы… и знание ее в некотором роде представляло опасность для пана Штефана…
Пускай.
Ее судьба предрешена.
Пан Штефан усадил другую женщину, которая не плакала, но лишь тихонько поскуливала, на серый табурет. Он подал ей носовой платок и заговорил мягко, успокаивая:
— Ваш сын — взрослый самостоятельный мужчина. И в свете последних событий его исчезновение вполне объяснимо. Вы ведь понимаете, что полиция за вами присматривает? И за домом? И за госпиталем… и подай он весточку, его бы нашли…
Она всхлипнула.
И прижала платок к лицу.
— Вы… вы думаете… он… с ним…
— Помилуйте, что с ним могло произойти? Он просто решил переждать бурю. Вот посмотрите, неделя-другая и все переменится… они найдут виновного…
…или того, на кого можно эту вину повесить.
…и в этом плане пан Анджей представлялся идеальною кандидатурой. Оставалось надеяться, что он, где бы ни был, там и останется. А если нет…
— Но… он бы нашел способ… он бы меня… не бросил бы…
На сей счет у пана Штефана, распрекрасно знакомого с юным Куркулевым, было свое мнение.
— Нет, — эта женщина, прежде представлявшаяся ему хладнокровной и спокойной, достаточно надежной, чтобы пользоваться ее услугами, вдруг разродилась потоками слез. — Я чувствую… что-то случилось… с ним что-то случилось… он ничего не забрал… золотые часы… я подарила ему на день рожденья… а он их бросил. И запонки… и костюм новый… он бы никогда…
Она вдруг вскинулась, уставилась заплаканными глазами на пана Штефана.
— Я… я решила. Я пойду в полицию… я расскажу им все… он не виноват, слышите?! Мой мальчик не виноват… его обманули… заставили… они должны знать… должны его найти…
— И отправить на каторгу? Помилуйте, панна Куркулева, если уж вы заговорите, то каторга неминуема…
Она смолкла.
Прикусила губу.
И задумалась, впрочем, раздумья эти длились недолго.
— Нет, они поймут… я скажу, что вынудила его… заставила… он не мог отказать матери…
Пан Штефан переглянулся с женой и в глазах ее увидел понимание. Если уж случится панне Куркулевой заговорить, то каторга будет грозить не только лишь дорогому ее сыночку.
— Он не мог… и если… если все-таки… хороший адвокат… ему ведь много не дадут? Конечно… у меня есть еще деньги… главное, чтобы его нашли… полиция сможет…
— Вот, — пан Штефан накапал зелья из особого своего флакона. — Выпейте. Для начала вам надо успокоиться…
Она приняла серебряный стаканчик.
— Мне жаль… мне так жаль… вы ведь пока еще сможете уехать… конечно, пока еще… простите, но я должна думать о моем мальчике…
— Конечно, — пан Штефан кивнул.
Уедет он.
Попозже… а может… и к лучшему оно? Раньше посредник был нужен… а теперь… теперь лишнее… пан Штефан не собирается молчать, нет, он напишет статью… уже почти готова, осталось лишь провести главный эксперимент… сердце у него имелось, а теперь и объект появился, который…
…он взглянул на жену, которая приобняла панну Куркулеву, не позволив той упасть.
— И куда эту блаженную? — спросила она преспокойно.
— Здесь… недалеко…
— Много знает?
— Достаточно…
Панне Цецилии безусловно, было жаль женщину, но себя — жальче. Просто представилось вдруг, как супруг ее вдруг оказывается сперва в полиции, а там и под судом, на который — и думать нечего — в городе узнают… а там каторга и скандал… и кем ее назовут?
Ах, счастье, бывшее столь близким, вдруг поблекло.
Нет уж… панна Цецилия не собиралась отступать… и закинувши тело на плечо, она двинулась за мужем. Благо, идти и вправду было недалеко: подвалы старого дома хранили изрядно секретов. И пану Штефану посчастливилось узнать один.
В мужском платье Гражина чувствовала себя преглупо. Прежде ей подобный наряд представлялся смелым, отражающим великую незаурядность натуры, а ныне, примеривши его, Гражина вдруг осознала, что собственная ее натура отнюдь не настолько незаурядна. Она сама себе казалась… голой?
Нелепой.
Смешной.
Но не смела возразить тому, кто стал ее учителем. Он же, окинув Гражину взглядом, лишь кивнул. А матушка не посмела и слова сказать, хотя было видно, что и она недовольна.
— Нам пора, — сказал Зигфрид, протянув шляпу. — Волосы лучше убрать.
Его правда. Если в этом наряде она похожа на парня, то коса всяко из этого сходства выбивается. И Гражина послушно уложила ее вокруг головы, наскоро закрепив полдюжиною шпилек.
— И куда вы…
— Не стоит беспокоиться, — Зигфрид коротко поклонился матушке. — К сожалению, мой долг требует моего присутствия в другом месте, однако смею заверить вас, что я сделаю все возможное и невозможное, дабы уберечь вашу дочь от опасности…
Опасность?
Сердце екнуло.
Одно дело встречаться с опасностями, лежа на мягонькой козетке, храбро перелистывая страницы книги, в которой оные опасности обретались, заедая беспокойство медовыми рогаликами, и совсем другое — выйти из дому.
— Я был бы рад оставить ее здесь, но ввиду некоторых обстоятельств предполагаю, что помощь вашей дочери будет не лишней. И опасаюсь, что мое отсутствие может создать у вашего родственника ложное представление о потере мной интереса к вашей дочери… — он замолчал, выдохшись.
Все же говорил Зигфрид мало, сам, верно, уставая от некоторой витиеватости своих речей. Он не предложил руку, но просто двинулся к двери, и Гражина, робко улыбнувшись матушке — ах, где те милые тихие дни, которые казались ей столь скучными — последовала за ним.
— А куда мы… — она осмелилась заговорить, поравнявшись с Зигфридом.