Страница 98 из 120
— Знаешь, я ведь раньше и не представляла, какой ты на самом деле засранец, — Катарина поняла, что давно хотела это сказать.
Хелег лишь руками развел.
Да, он по-своему любит эту девицу, но любви этой недостаточно, чтобы рискнуть карьерой. Зато Катарине рисковать нечем.
Чудесно.
— Сегодня он будет в Управлении. Общий сбор… по некоторым вопросам.
И Катарине, само собой, не положено знать, что это за вопросы такие, если объявляют общий сбор.
— И мне пора… это будет подозрительно, если я не появлюсь.
Вот так просто.
И он уходит. После Хелега остается сложенная пополам бумажка и запах туалетной воды, густой, тяжелый. Хищный?
Неужели все на самом деле будет так просто?
— Вы же не собираетесь туда возвращаться? — Лев Севастьяныч отер чело клетчатым платком.
— Собираюсь.
Тайник покачал головой. Во взгляде его пречистом читался немой укор, который, впрочем, оставил князя равнодушным. Душа его изрядно очерствела на государственной службе, а потому к укорам молчаливым была нечувствительна. И Лев Севастьяныч, осознавши это, неодобрительно поцокал языком.
— Если все именно так, как вы сказали, то это, уж простите, не наше дело. Пусть сами разбираются.
Он размешал чай серебряною ложечкой, которую позаимствовал в Себастьяновом столе, как и чашку фарфоровую с ручкою крученой, и блюдце. Этакое самоуправство раздражало.
— Вас едва не убили…
— Меня много раз едва не убивали…
Возражение сие Лев Севастьяныч отмел взмахом руки.
— Это за вас просто всерьез не брались. А полезете, то и возьмутся. Я понимаю прекрасно, что вам претит оставлять девицу в беде, но жизнь такова…
Он застыл, глядя на темную каплю, которая сползла по черенку ложечки.
— Вареньица не найдется? — осведомился Лев Севастьяныч налюбезнейшим тоном.
— А как же. Вам смородиновое или черничное?
— Черничное… хотя… давайте смородину. Матушка моя, светлой памяти человек, — он коснулся сложенными щепотью пальцами лба, — весьма смородиновое жаловала. Она его как-то так хитро варила, что прозрачным получалось… темным, а прозрачным. И тяжелым. С ложечки стекает медленно… а во рту тает. Красота.
Себастьян молча подал банку.
Как и когда варенье появилось в этом кабинете, он не знал, но лишь надеялся, что, постоявши, оно не забродило и было пригодно для этого вот внезапного чаепития.
— Ныне такого не делают, — с сожалением произнес Лев Севастьяныч и ложечку облизал. — Так вот… ваша смерть, дорогой мой князь, весьма осложнит и без того непростые отношения с Хольмом. А нам дружба надобна, очень надобна… расходы на содержание войск урезаются. И на побережье неспокойно. Вона, запад не дремлет, только и ждет, когда ж мы сцепимся, чтоб южные колонии к рукам прибрать…
Варенье он ел медленно, со смаком.
Разламывал калач, Себастьяном, к слову, купленный. Обмакивал куски калача в банку. Поднимал, позволяя стечь темное жиже. И облизывал ее, а заодно уж пальцы.
Жмурился счастливо.
— Вы свой долг исполнили сполна. К вам претензий никаких нет… более того, вот, — Лев Севастьяныч отерши пальцы платочком, выложил на стол грамотку, которую — тут и гадать-то нечего — носил с собою не первый день, момента подходящего дожидаясь. — Представление к награде… и заодно уж прошение о придании титулу статуса наследственного. Вам только и надобно, что подписать.
— Благодарствую.
Грамотку Себастьян взял.
Как не взять, когда смотрят так, с тем же мягким укором, с ожиданием, которое лучше бы не обманывать, а то родина не простит. То есть, родина простит конечно, ей-то вовсе до Себастьяна дела нету, а вот Тайная Канцелярия возьмет на заметку.
— Рассмотрят вопрос быстро, не сомневайтесь. А там и перевод сообразим. Вам же в Познаньск. Не воеводою пока, но вы, мыслю, сами не стремитесь… есть иные варианты, которые вам больше по характеру будут.
…он отложил ложечку и потрогал глаза.
— И чем вы меня опоили-то?
— Не переживайте, — Себастьян чашку с недопитым чаем отодвинул. — Меня уверили, что здоровью не повредит… и вообще, нечего в чужих кабинетах хозяйничать.
— Дурите, князь…
— А как иначе? — Себастьян подсунул под голову тайника подушечку. — Вы б меня удерживать стали. А мне уж пора, ждут-с, понимаете ли… а за представление спасибо. Матушка моя очень любит, когда мы медальки получаем…
Он притворил дверь кабинета.
И подумавши, запер на ключ. Часа два Лев Севастьяныч проспит, конечно, но другое дело, хватит ли Себастьяну этих двух часов.
Должно бы.
Он спустился по лестнице к темное каморке, где хранились вещи самые разные, от половых тряпок до жалкого вида куртейки. Она пришлась Себастьяну в пору, как и мешковатые штаны на широких лямках. Он сыпанул пылью на ботинки и, оглядевши себя в треснутом зеркале, поморщился. Лицо поплыло, нос сделался больше, хрящеватей. Верхняя губа обвисла и вид сделался преобиженным. Оттопырились уши, на которых повисла шерстяная клетчатая шапка. Она была явно велика человеку, что выбрался из каморки и, оглядевшись, поспешно убрался прочь. Он шел, странно сгорбившись, сунувши руки в карманы, и штаны оттопыривались, задрались самым бесстыдным образом, обнаживши тонкие волосатые ляжки. Ботинки, одетые на босу ногу, были хороши, хотя сию хорошесть было сложновато разглядеть под толстым слоем грязи. К нижней губе человека приклеилась мятая сигаретка, окончательно завершивши образ личности пресомнительного плана. И городовой, мимо которого личность сия соизволила прошествовать, нахмурился, проводил оную взглядом суровым, предупреждающим: не стоит и думать о всяких шалостях.
Впрочем, шалить человек и не собирался.
Цыкнул.
Сплюнул под ноги премилой дамочке, которая взвизгула, шарахнулась, подхвативши левретку. Он же свистнул… и шмыгнул в подворотню раньше, чем на помощь дамочке явился городовой.
Улочка.
И переулочек.
И забор, в который Себастьян постучал особым образом, и на стук этот отозвались не сразу. Скрипнула калиточка, приотворившись, и выглянула хмурая битая рожа.
— Чего надо?
— Уговор исполнить, — с широкою улыбочкой ответствовал Себастьян. — Должок за тобой числится, мил человек…
…пан Штефан второй день кряду пребывал в настроении приподнятом. И виной тому было отнюдь не переменившаяся его жизнь, в коей возникли перины, пуховые одеяла с накрахмаленными простынями, обеды домашние и прочие презамечательные вещи. Нет, его исследования… его дело близилось к завершению.
И предчувствие грядущей победы будоражило.
Скоро… очень скоро узнают все…
Об этом он думал, поглощая кружевные блинчики. Каждый он щедро смазывал желтоватым сливочным маслом. Капал сверху вишневое варенье и, сложивши треугольничком, отправлял в рот. Панна Цецилия, глядя на этакий аппетит, лишь умилялась.
Ишь, изголодался, сердечный…
А ведь мужчинка видный, даром что тощ и лядащ. Его подкормить.
Приодеть.
И выйти в люди да под ручку, чтоб подруженьки злоязыкие, коим и этакого, заморенного, семейного счастия не досталось, поглядели да позавидовали. Она уж и платие изготовила для променаду, из зеленой шерсти да с маками печатанными, и в шубейке новой при том…
панна Цецилия пекла блины на чугунной сковородке и тоже предавалась мечтаниям. Впрочем, сие никоим образом не сказывалось на ее умениях — блины выходили просто загляденье, кружевны и тонки.
Масло было свежо…
Костюмчик пану Штефану она почистила.
Рубашечки накрахмалила до хрусткой жесткости. Ботинки салом свиным натерла. И стало быть, соберется друг ее сердешный ко службе в полное красе. А панна Цецилия проводит.
В платье зеленом.
— Может, я сам? — попробовал было возразить супруг. Но был остановлен хмурым взглядом, в коем привиделось некоторое неодобрение. Руки же панны Цецилии прошлись по плечам, смахивая пылинки, а после крепко, надежно, чтоб не развязался, затянули узел шейного платка.