Страница 67 из 120
— Она не хочет пить твое…
— Она не понимает, что только так восстановит силы. Пей!
Вот кричать на нее не стоило.
Крик Гражина не любит. И упрямство ее тихое от крика лишь крепнет. А силы… сил у ней и без того немало, хватит, чтобы кружку оттолкнуть. Темное варево пролилось, впиталось в постель, и вонь сделалась невыносимою. И ощущала ее не только Гражина. Вон маменька нос зажала и поспешила окошко распахнуть.
А за окном ночь глубокая.
И выходит, что Гражина в постели провела несколько часов.
— Уберите это, — велела она строгим тоном. И сама удивилась, что умеет этак разговаривать. — Я не буду пить твое… зелье.
— Без зелий ты не сможешь.
Геральд, как ни странно, не рассердился. Кружку убрал. Поморщился.
— Запах, конечно, не самый приятный, но поверь, сырая кровь — лучший способ восстановить силы.
Кровь?
Он пытался напоить Гражину кровью?
Она зажала рот ладонью, чувствуя, что ее вот-вот вырвет.
— Всего-навсего куриная, — Геральд не оправдывался, но ставил в известность. — Тебе надо привыкать.
Гражина не желает привыкать.
И видеть его… и что он сделал, чтобы ей помочь?
Ничего.
Не мог?
Или скорее… почему-то сейчас мысли были ясны. Мама едва не умерла? Ему была выгодна эта смерть. Гражина осталась бы одна, а тут любящий родственник…
— Уйди, — попросила она.
Только Геральд не послушал. Он вернулся на козетку, покрутил книгу и демонстративно уронил ее на пол.
— Вы обе должны понять, что все изменилось, — Геральд забросил ногу на крученый подлокотник. — Она колдовка…
— Тебя попросили уйти, — матушка выглядела бледной, как после болезни.
— …и колдовкой останется. Причем очень сильной колдовкой, которая без должного обучения опасна и для себя, и для окружающих. Ты же, Гражина, не хочешь кого-нибудь убить?
И улыбочка эта… такая, как его зелье…
…лжец и притворщик.
Верить ему нельзя, но… он прав, если Гражина и вправду колдовка, то…
— …кстати, ты уже убила…
— Кого?
— Ту женщину, которая прокляла твою матушку. При везении, исключительно ее…
Нет.
Это тоже ложь… или правда? И пусть не так давно Гражина искренне желала панне Белялинской смерти, то сейчас сердце болезненно сжалось. Она ведь… она просто хотела снять проклятье с матушки…
— Проклятье нельзя просто взять и снять, — Геральд скрестил руки на груди. — Точнее можно, конечно, но для этого помимо грубой силы необходимы знания, которых у тебя, дорогая моя кузина, просто нет. Ты развалила его грубо, а потому оно обязано было вернуться к человеку, его создавшему… и полагаю, бедолага к этакому повороту готов не был.
Геральд зажмурился, сделавшись донельзя похожим на кухаркиного кота, скотину крупную, наглую и уверенную, что и кухарка, и сам этот дом существуют единственно за ради его, кошачьего, удовольствия.
— У полиции возникнут вопросы, я так полагаю.
— А я полагаю, что с полицией мы сами разберемся, — спокойно ответила матушка и, присевши, взяла Гражину за руку. — Прости, деточка… я и вправду надеялась, что семейное проклятье тебя отпустит, но…
— Это дар…
— Таких даров и врагам не пожелаешь, — матушка погладила руку. — Полиции не бойся. Снятие проклятья преступлением не считается, как и все, что за оным снятием последует. Если Белялинска дошла до такого, то… боги ей судьями.
Матушка коснулась лба.
— Этого тоже не больно-то слушай. У него свой интерес. Небось, уже примеряется, как бы силу твою использовать…
— Во благо семьи…
— Горазды петь… благо, благо… а на самом деле привязаны к камню своему, сидят, что собаки на цепи… трясутся над каждой каплей силы. Я потому и ушла, что…
— Сбежали и что? Растратили уникальный дар попусту. Я же вижу, выгорели почти дотла… к слову, если вы вернетесь, вам тоже придется…
— Вон пошел, — жестко произнесла матушка. — Молод еще мною командовать. Ишь ты… распустили тебя…
Как ни странно, Геральд послушался.
Встал.
И вышел. И лишь у самой двери, не оборачиваясь, будто говорил не с Гражиной, бросил:
— Вашей матери недолго осталось…
Маменька лишь вздохнула.
И когда дверь закрылась, обняла Гражину, а та уткнулась носом в теплую маменькину шею, от которой пахло восточными духами — прежде Гражина терпеть-то их не могла — и еще самую малость потом. Хотелось плакать.
И скулить.
И забраться под одеяло, свернуться клубочком и лежать, лежать, ждать, когда же маменька мириться придет, принесет пряник расписной и молоко в старой глиняной кружке.
— Ничего, деточка… ничего не бойся… мы справимся… и помни, никому из них ты ничего не должна…
Гражина только всхлипнула.
…утро.
Себастьян не сразу сообразил, где находится и что за женщина на ухо сопит.
Во сне старший следователь выглядела милой и почти беззащитной. Морщинки разгладились. Улыбается вот, видать, снится что-то хорошее. Руку Себастьянову обняла, пузырики пускает.
Прелесть.
Прямо будить неохота.
Да и…
…голова была ясной и, наверное, именно недосып сказался, если Себастьян только сейчас осознал, что и вправду они не с того начали.
— Мухи отделить от котлет…
— Что? — Катарина все-таки проснулась и сразу.
Взгляд у нее был ясный, осознанный. И руку вот выпустила. Даже одеяльцем прикрыла, откатилась подальше с видом независимым, мол, если и трогали-с, то исключительно неосознанно. Осознанно бы никогда-с…
— После такого, — Себастьян не удержался, — вы просто обязаны выйти за меня замуж!
— Почему это?
А вот складочка эта меж бровей ей не идет.
— Как же? Заманили. Соблазнили. Изволили нагло спать. Что с моей репутацией станется?
— Да ну тебя, — она отмахнулась и села, одеяло, впрочем, подтянула, скрываясь в его пуховых складках. — Что ты там про котлеты говорил?
— Что с мухами котлеты не люблю. С одной стороны, конечно, тоже мясо, но с другой мясо мясу рознь…
Ее хотелось дразнить.
И смотреть, как она пытается понять, шутит он или всерьез. Лицо у нее живое, и все мысли — как на ладони, в том числе острое желание отвесить ему подзатыльник.
— В этой истории слишком много всего намешано, — Себастьян на всякий случай отодвинулся, а то мало ли, вдруг да не справится коллега с желанием. — Смотри, с одной стороны есть эти твои девушки…
— Не мои.
— Не твои, абсолютно посторонние девушки, которым очень не повезло попасться этому ублюдку. Есть Кричковец. И теперь другой ученик. Так?
Она кивнула.
А волосы с одной стороны всклочены, с другой — примяты. И на затылке вовсе дыбом стоят. Но удивительное дело, вид при том у Катарины совершенно домашний. И о прическе своей она не беспокоится.
Не спешит к зеркалу.
Или в ванную комнату, чтобы там, запершись, навести должны лоск, нацепить очередную маску, без которых, кажется, женщина в обществе появляться невместно.
— И с другой стороны есть наш живописец с отрезанной головой. Сестра Порфирия… Белялинские. Так?
Она вновь кивнула и запустила пятерню в волосы.
Потянула.
Вздохнула.
— Они вроде бы и при деле, но в то же время в стороне… тут явно прослеживаются совсем иные мотивы. И я вот подумал, а может, так оно и есть? Может, к тому же Порфирию у него исключительно меркантильный интерес… одно ведь другому не мешает, верно?
Катарина вновь кивнула и губу прикусила.
Задумалась.
И в тишине воцарившейся было слышно, как вьется, кружит сонная муха под потолком. Бьется о круг абажура…
Себастьян подтянул к себе подушку с вензелем.
— До определенного момента он действовал по своему плану… бабочки, женщины… трупы… потом в игру вступила ты. И он решил, что так даже интересней. Позволил тебе взять Кричковца.
— Я разрешения не спрашивала.
— Нет, — согласился Себастьян. С ней соглашаться было легко. — Но смотри, он контролировал своего ученика, так?
…на ее щеке отпечаталась подушка…