Страница 66 из 120
— А ты?
— А я, похоже, старый некромант… уволят… или отстранят… и хорошо. Буду на звезды смотреть.
— Идиот, — пан Штефан покачал головой.
И надо же было…
Когда все только начиналось, Йошер Киннахи показался ему весьма перспективным молодым человеком. Тонко чувствующим. Способным понять всю хрупкую прелесть искусства смерти… и надо же было ему связаться с зельем?
…тело лежало в подворотне.
— Он первым на меня напал, — оправдываясь, произнес пан Штефан. — И на той неделе нам двоих доставили. Помнишь, я рассказывал? Забили до смерти и обобрали… так что все справедливо.
— А тебе так важно, чтобы справедливо? — Йошер с необычайной легкостью поднял тело, перевалив его в тачку. — Разве становится легче?
Вновь эти разговоры.
Легче… по совести… а раз у иных людей совести вовсе нет, то почему у пана Штефана она быть должна? К тому же, он не убивает никого… почти не убивает… нынешняя встреча — несчастный случай. Именно так… и если бы пан Штефан не использовал заклятье, то самого его нашли бы поутру, обобранного до исподнего и с раздробленною головой.
Йошер катил тачку сам, и в подвал тело тоже он перенес. Уложив его на оцинкованный стол, весьма, к слову, изрядного качества, некромант зажег лампы.
— Может, подождешь, пока он совсем… — поинтересовался некромант, заглянув в глаза громиле. — А то как-то неудобно выйдет…
— Времени нет ждать, — пан Штефан привычно отер руки тряпкой, смоченной в спирту.
…батюшка, верно, пришел бы в ужас, узнай, чем сын промышляет. Впрочем… недалекий неумный человек, и жена его такова же… и сводные братья с сестрами, которые делают вид, будто с паном Штефаном вовсе не знакомы…
…и этот тоже.
Некромант. А ишь, кривится брезгливо…
— Он все одно парализован. Боли не ощутит. А почки будут свежайшие… — пан Штефан улыбнулся, осознавая, до чего ладно все получилось. Вот и заказ исполнят, а он и не чаял. Конечно, имелась некоторая вероятность, что образ жизни, далекий от здорового, скажется на качестве материала, но громила, судя по зубам — пан Штефан не постеснялся заглянуть в рот — выглядел достаточно крепким.
— А ты зачем позвал?
— Говорю же, некромант в городе новый, — произнес Йошер, забираясь с ногами на старый диванчик. Махонький, тот сохранил разве что остов. В некогда нарядной обивке его зияли дыры, а конский волос давно уж растащили мыши. И сам вид этого дивана внушал отвращение, но пан Штефан мирился, как мирился и с тонкими сигаретками, которые некромант курил, и с последующим забытьем… и даже, стоило признаться самому себе, молчаливым и тихим, погруженным в собственные грезы, партнер был ему куда более симпатичен.
— И что?
— Хороший некромант… мои тени к нему сбегут…
Он сделал первую затяжку именно тогда, когда пан Штефан сделал первый надрез. Тряпкой же стер кровь. А другую кинул на лицо громиле. Все-таки ему следовало уже полностью потерять сознание. А он пялится.
Мешает.
Пан Штефан остановился.
Убить легко… одно движение скальпеля… или укол в глазницу хотя бы длинным гвоздем, которых в подвале имелось. Но все ж он не был готов собственной рукой лишить человека жизни. И скальпель отложил.
Погодит.
Минут десять ничего не изменят.
— Тени не станут молчать… как и он… пойдет, доложит… я бы на его месте доложил.
Дым не поднимался к низкому потолку, на котором сгрудилось множество теней, но происхождения самого обыкновенного. Они, порожденные электрическим светом, дрожали, порой дергались, но не прикрывали уродливой убогости этого места.
И пусть стол был хорош.
И столик для инструментов имелся. И заговоренные коробки для материала, только и ждущие, когда же наполнят их этим самым материалом, но… земляной неровный пол, который подметали редко.
Бочки.
Сор.
Ветошь и грязная одежда, которую некромант не удосуживался убирать, а ведь стоит тряпье сжечь. Тени? Помнится, тени свидетельствовать в суде не способны, а вот одежда…
…попробуй докажи после, что работал пан Штефан исключительно с мертвыми.
Он приподнял тряпку и вернул на место. Ишь ты… злится… уже почти мертвец, а все одно злится…
— Надобно будет прибраться, — пан Штефан вернулся к скальпелю. — И так, чтобы следа не осталось. Понимаешь?
— Звезды… звезды хороши… я их теперь вижу… а ты видишь?
Нет.
И не желает видеть.
Пан Штефан решительно продолжил дело, которое и вызвало его среди ночи. Похоже, придется все самому. И он, кажется, знал, как поступить. И пусть знание это приводило его в ужас, но руки оставались крепки.
…почки.
…сердце хорошее, которое он уложил в коробку бережно, полюбовался работой и крышку закрыл.
…печень.
…кишечник… желудок… костная ткань.
Работа успокаивала и наполняла уверенностью, что все-то он сделал верно. И когда от человека, лежавшего на столе, осталась малая груда мяса, пан Штефан вытер руки.
Подошел к Йошеру, убеждаясь, что тот всецело погрузился в грезы.
…коробки уместились на тачке. Неудобно, но…
…до кладбища недалеко. А там в склепе, в хранилище превращенном, полежат…
Он вывез все во двор.
Вернулся.
Плеснул из бутылки спирта на стол с останками, на пол, на одежду спящего некроманта. Пнул канистру с керосином, остатки которого расплескались по полу.
Вышел.
И, подпалив лоскут ткани, кинул его в окошко…
Он до последнего опасался, что треклятая метка обожжет руку, но та была молчалива, верно, погружена в те же грезы, что и человек, ее поставивший.
…полыхнуло изрядно. Правда, пан Штефан успел отойти. Он был разумным человеком.
Гражина проснулась от престранного запаха. Был он не то, чтобы вовсе неприятен, отнюдь. Сладковатый, гармоничный.
Почти.
Нежные ноты яблоневого цвета, что розовое кружево. Прохлада мяты… и терпковатый ветивер, за которым, впрочем, без особого успеху, прятался матушкин восточный сандал.
…и еще что-то.
Непонятное. Запах окружал.
Баюкал.
И Гражина почти сдалась ему, готовая всю оставшуюся жизнь провести в ласковой его неге, но…
…что-то непонятное, неприятное… будто крыса сдохла в розовом кусте, и смрад тлена смешался с ароматом роз, и это заставило очнуться.
Открыть глаза.
И вспомнить.
Матушка. Проклятье. Комната… комната ныне была ее собственная, Гражинина, матушкою обставленнная согласно матушкиным представлениям о том, какой должна быть правильная девичья комната. Благо, хоть от розовых обоев отговорить удалость, хотя и нынешние, с золочеными розами, раздражали Гражину неимоверно.
И кровать эта, под пыльным балдахином. Вот же… сколько ни убирай его, сколько ни выколачивай на заднем дворе, сколько ни выветривай, а дня три пройдет и он вновь пылищи набирает. И выкинуть бы, да матушка…
…жива ли?
Гражина села и потерла голову. Ничегошеньки не помнит.
…проклятье.
…алая сеть… и боль еще… и она жива, что, наверное, хорошо…
— Я же вам говорил, очнется. Ваша дочь — колдовка изрядной силы, — этот сипловатый надтреснутый голос Гражина тоже узнала.
Геральд устроился на низенькой козетке, придвинутой к окну, на ней и сама Гражина сиживать любила.
— Ах, деточка… — матушка заняла креслице, слишком низкое и тесное для немалых ее габаритов, и теперь пыталась из оного креслица выбраться, да похоже, застряла.
— Что… — в голове гудело.
А запах не исчез.
И Геральд, отложивши роман — между прочим, Гражина его еще не дочитала! — взял со столика кружку. Именно она источала этот чудесный аромат и… и вовсе не чудесный, теперь Гражина отчетливо ощущала ту единственную ноту, что беззастенчиво рушила всякую такую чудесность.
— Я так переволновалась… — матушка-таки выбралась из креслица.
— Выпей, — кружку прижали к губам Гражины, и она упрямо губы стиснула, как в детстве, когда пыталась избежать рыбьего жиру, весьма полезного, но меж тем несказанно отвратительного.