Страница 63 из 120
— Зачем?
— Помилуйте! Что значит, зачем? А само, с позволения сказать, действо? Соберутся гости, а вас нет… или есть, но не в гробу. Не знаю, как уж принято у вас там, а здесь этакого пренебрежения традициями-с не поймут. Так что извольте не капризничать, а лечь в гроб… если жестко уж очень, не знаю, перинку там подстелите, одеяльце…
И чуть в сторону брюзгливо проворчала.
— Экий нежный покойник ныне пошел…
…и вот уже Ольгерда в гробу.
Гроб неудобен.
Тесен. И спину она отлежала. И руки, на груди сложенные, перевитые узорчатой лентой, затекли. Мизинец чешется. И надо бы встать, почесать, но нельзя.
Неприлично.
А людей вокруг собралось множество превеликое. Весь театр явился. И рыжая стерва, которая на Ольгердино место метила, первою подошла. Наклонилась к самому уху и прошептала.
— Видишь? И к чему было упрямиться?
А не она ли Ольгерду извела?
Из зависти?
Рыжая меж тем коснулась губами щеки и слезу пустила.
— Ах, какой талант погиб… ушла во цвете лет…
…и директор театру, паскудник и сластолюбец, подхватил стервозину под ручку, запел блеющим голосочком что-то такое, про талант и судьбу горькую. И правды в его словах не было ни на медень, но слушать Ольгерде было приятно.
Следом потянулись прочие.
Становились возле гроба. Вздыхали. Говорили что-то такое, вежливое и пафосное одновременно. Кто-то смахивал притворные слезы. Кто-то, из третьего состава, не иначе, даже трубно высморкался, подчеркивая тем глубину своей печали…
…Ольгерда лежала.
А вот и тетушка.
Эта разглядывала пристально и хмурилась. Не верила? И правильно. Ольгерда-то живая! Мысль показалась донельзя смешной. А изрядная шутка выйдет, однако! Соберутся ее нести на кладбище, а она встанет…
— Опять все врешь! — с упреком произнесла тетушка. — Не стыдно тебе, Ольгерда?!
Стыдно? А от чего ей должно быть стыдно?
Она ж не сама.
— Всю жизнь врала, и после смерти снова…
Когда это она врала?
— Мальчика моего оговорила. А он хороший… и это ты во всем виновата!
— В чем? — не выдержала Ольгерда и села в гробу, впрочем, никто из гостей этого не заметил. Они пили шампанское, закусывали маленькими бутербродами. Кто-то, уже набравшись, — видно явился нетрезв, — затянул песню.
И подумалось, что похороны — это почти день рождения, разве что именинник мертвый.
— Во всем! — тетушка была строга. — Ты сломала ему жизнь!
— Но он…
— Не оправдывайся! Теперь-то все изменится. Тебя закопают, а он, наконец, заживет так, как должен…
Ольгерда не успела ответить, как тетушка отступила и растворилась в толпе гостей. А место ее занял двоюродный братец. Он был нетрезв и весьма доволен. И по-свойски присев на край гроба, поинтересовался.
— Ну и чего ты, дурочка, добилась?
— Чем? — Ольгерда попыталась избавиться от ленточки, связывавшей руки, но оказалось, что та приросла к коже.
— Своими инсинуациями… матушку расстроила, шантажировать пыталась. Нехорошо, Ольгерда…
— Это ты меня убил?
— Я, — не стал отрицать братец. Он поднял хрустальный фужер. — За твое посмертие… мне даже жаль. Немного. Но ты сама понимаешь, после того, что ты устроила, я не мог иначе… категорически не мог…
— Я лишь хотела свободы.
— А кто свободен, Герда? Я? Я тоже зависим, вот теперь еще больше… я, быть может, давно уж душу заложил и недолго ждать осталось. Скоро потребуют долга… а ты пойдешь за проценты.
— Я не хочу…
— Никто не хочет умирать, маленькая, — он даже смахнул слезы с ее щеки. — Но иногда приходится. Веди себя прилично, не позорь семью…
— Помогите!
Шум стих.
И люди, собравшиеся в зале обернулись. Нахмурилась рыжая, вцепилась в рукав директора. А тот, закашлявшийся было, скоро взял себя в руки, расправил шейный платок и строгим голосом произнес:
— Многоуважаемая Ольгерда, извольте исполнять условия контракта!
— Какого контракта?
Директор вытащил из рукава бумагу, которую сунул под нос Ольгерде.
— Вы сами его подписали, надумавши помереть. Вот, пункт третий. Покойник обязан вести себя сообразно новому своему статусу, сиречь быть тих, смирен и не устраивать скандалов. А также присутствием своим всячески украшать мероприятие.
Глупость какая!
Не бывает подобных контрактов! А если бы и существовали, Ольгерда в жизни не подписала бы… или…
Ее рука.
И подпись какая-то…
— Кровью, милочка, — рыжая оскалилась, показывая мелкие острые зубки. — А вы как думали? Только кровью и никак иначе…
— Я не собираюсь…
— А придется, — директор толкнул ее. — Лежите же смирно и улыбайтесь!
И Ольгерду утянуло в гроб. Она хотела кричать, но не сумела раскрыть рта. И пошевелиться… тело ее больше ей не принадлежало.
…двоюродный братец наклонился и поцеловал в лоб. Прикосновение его губ обдало жаром, и даже когда он отстранился, жар остался. Он проникал в Ольгерду, пускал корни…
…и разбудил.
Она не сразу осознала, что виденное было всего лишь сном. Ужасающе ярким, какие с ней случались редко, но сном. И поняв, рассмеялась от счастья. Подняла руки… пошевелила пальцами…
Конечно, тело ее принадлежало ей и только ей.
…натопили.
…бывает.
…или от кошмару этакого в жар бросило… нет, надобно распрощаться как можно скорее и с театром, и с городом этим…
Она подошла к окну и не без труда распахнула отяжелевшие створки. Холодный воздух принес облегчение, правда, недолгое. Жар не думал никуда исчезать. Он расползался по телу предвестником скорой болезни.
Как, однако, не вовремя…
В «Короне» гостей встречали по одежке, здраво полагая, что оная прямо свидетельствует не только и не столько о благосостоянии человека, сколько о готовности его расстаться с кровными злотнями. А скаредность в сем заведении почиталась едва ль не величайшим из грехов.
Себастьяна окинули придирчивым взглядом, от которого не укрылись ни попорченный пиджак, ни изрядно изгвазданные туфли, ни уж тем сомнительного виду спутница. А где это видано, чтобы приличные дамы, мало что разгуливали по вечерам в мужской компании, так еще и вид имели пренепонятный.
На благообразную панночку Катарина не походила, впрочем, как и на содержанку, а потому швейцар несколько растерялся. И дверь приоткрыл. И поклон изобразил, одновременно и любезный, и снисходительный, мол, мы-то вас примем и вид сделаем, будто рады, но вы-то знаете, что не по чину лезете…
Первым, кого они увидали в «Короне», был Порфирий Витюльдович, устроившийся под пальмою в кадке. Над пальмою висел электрический фонарь, подсвечивая не только глянцевые, слегка запылившиеся листья, но и купеческую макушку, и газетенку в руках.
— Пан Себастьян! — Порфирий Витюльдович отложил «Охальника» и поднялся, раскрыл объятья, увернуться от которых не вышло. — Панночка Катарина… премного радый вас видеть… однако же… устали? Вижу, что устали. День такой… а я от о жизни думаю. Протрезвел и думаю…
— И как? — вежливо поинтересовалась Катарина.
— А так… выходит, что жить надобно, пока оно не того.
Сия философская сентенция была глубока и широка, как местная речушка на разливе. И Себастьян кивнул, показывая, что всецело с оным утверждением согласен.
А то ведь в правду бывает, что оно и того, и этого.
…и в нумер бы.
Сняли.
Лев Севастьяныч обещал позаботиться. Вон, и портье спешит с поклоном…
…конечно, для новобрачных.
…иных не осталось.
…и взгляд прехитрый. А Катарина темнеет, поджимает губы, только скандалить не спешит. И выражение лица делается таким… с таким лицом только подвиги свершать.
Себастьян фыркнул.
— А вы голодные? А то целый день в заботах… а я вот запил изрядно… давненько со мной этакого не приключалось, — Порфирий Витюльдович с бодростью человека, напрочь лишенного природою столь ненужной вещи, как чувство такта, приобнял Себастьяна. — И так, знаете, крепко запил, вот прям сердце из груди рвалось, до того тоска… хоть волком вой.